Герцог Анри II де Монморанси (1595 — 1632) — внук коннетабля Анна де Монморанси, сын коннетабля Анри де Монморанси, последний представитель знаменитого рода Монморанси из Шантийи. Крёстный сын короля Генриха IV, будущий герцог Монморанси был назван в его честь. Уже в 17 лет получил звание адмирала. В 1625 г. флот под его командованием очистил от гугенотов Иль-де-Ре и Олерон. Позднее ему было даровано и звание маршала Франции — за победы над гугенотами Анри де Рогана в Лангедоке, где он сменил отца в качестве наместника с весьма широкими полномочиями. В 1629-30 гг. он успешно действовал против савойцев в Пьемонте, пленил командующего Дориа и взял Салуццо (некогда обещанный королём его отцу). В 1632 году брат короля, Гастон Орлеанский, поднял восстание против кардинала Ришелье. Несмотря на увещевания жены, итальянки из рода Орсини (и двоюродной сестры королевы Марии Медичи), Монморанси примкнул к восставшим и дал мятежному Гастону убежище в Лангедоке. В сентябре он за полчаса был разбит верным королю маршалом Шомбергом под Кастельнодари. В этой схватке Монморанси был ранен и попал в плен к королевским войскам. Тулузский парламент признал его виновным в оскорблении величества и приговорил к смертной казни. Истинной причиной королевского гнева было плохо скрываемое стремление Монморанси к образованию независимого княжества на итало-французской границе. Приговор был исполнен в Тулузе; все титулы и владения Монморанси были конфискованы (позднее их выпросил себе его шурин, принц Конде). Расправа над Монморанси обозначила наступление во Франции эпохи абсолютизма. Имя Анри де Монморанси носят водопады, открытые Шампленом в Канаде в бытность герцога наместником Новой Франции (1620-25).
Отправлено: 19.11.13 09:27. Заголовок: Шарлотта-Маргарита де Монморанси
Шарлотта-Маргарита де Монморанси
(родилась 11 мая 1594, ум. 2 декабря 1650)
Дочь Анри I, герцога Монморанси от его второй жены Луизы де Бюдо (Budos), Шарлотта- Маргарита де Монморанси принадлежала по рождению к одной из древнейших и знаменитейших семей Франции (см. «Генеалогию» и биографию отца «Анри I»).
Детство ее было довольно печальным и одиноким. Мать умерла странной смертью, когда ей было три года. С отцом она виделась редко, а воспитанием ее занималась одна из тёток, дама благочестивая и образованная. В 1609 г. она поступила на службу к королеве Марии Медичи, супруге Генриха IV. Во время репетиций придворного балета 16 января 1609 г., в возрасте 15 лет, она привлекла к себе внимание стареющего короля. Генрих IV возжаждал непременно затащить ее в свою постель, не останавливаясь ни перед чем. Бесчестить незамужнюю девицу, знатную, да еще дочь своего ближайшего соратника и личного друга, он не хотел. Но можно было выдать ее замуж, а потом… Соответственно, Генрих уговорил маркиза де Бассомпьера, близкого друга, и притом очень активного любителя женщин, разорвать помолвку с Шарлоттой, чтобы выдать ее за своего племянника, принца крови, Генриха II Бурбон-Конде. Неутомимый «vert-galant» надеялся таким образом обеспечить себе возможность часто видеться с Шарлоттой. И вот 17 мая 1609 г. «последняя любовь» короля обвенчалась с принцем. Под предлогом подготовки к свадьбе Генрих IV завязал переписку с Шарлоттой-Маргаритой, и в этих письмах открыл ей свою страсть. Девушка была сильно удивлена, узнав о его чувствах. Однако Генрих умел очаровывать, и она стала отвечать на его письма, видимо, полагая, что это занятие безопасное. Принцу Конде идея женитьбы вовсе не пришлась по вкусу, поскольку он вообще предпочитал иметь дело с мужчинами, но за девушкой полагалось огромное приданое, и Генрих IV рассчитывал на благодарность племянника и на его готовность закрыть глаза. При таком муже он надеялся без труда соблазнить Шарлотту-Маргариту.
К сожалению, у Анри Конде было сильно развито чувство собственника, к тому же юная жена была столь очаровательна, что и его прошибло. Были ли она красавицей в нашем понимании, трудно судить, но в то время все так считали, да к тому же ей было свойственно характерное для всех Монморанси личное обаяние. Даже перенесенная в детстве оспа не изуродовала ее.
Король Франции принялся обхаживать юную принцессу Конде, однако она от всего сердца потешается над пылкостью седобородого. Тем не менее, муж, испытывая ревность, покидает двор и увозит ее в провинцию. Генрих IV следует за ними и пытается при помощи различных уловок добраться до прекрасной дамы. Конде, вне себя от ярости, не испросив разрешения у короля, тайком увозит жену в Брюссель, где заручается покровительством Испании, в то время – злейшего врага Франции! Более того, будучи его ближайшим родственником, Конде надумал вступить в заговор с испанцами, чтобы его провозгласили королем Франции после смерти Генриха, вместо малолетнего дофина Людовика, основываясь на том факте, что до женитьбы на Марии Медичи, не имея тогда наследников, Генрих IV назначил принца Анри I Конде (отца Анри II) своим преемником. Неужели из-за Шарлотты Генрих IV объявил войну императору в 1610 г.? Вряд ли. Он был слишком хороший политик для этого. Но если уж его личное желание совпадало с политической необходимостью – чем не предлог?
Так или иначе, Шарлотта, сидящая взаперти под надзором, пытается бежать, обращаясь за помощью к королю Франции и своим родным, пока ее муж, бежавший в Милан, сражается на стороне Испании. Генрих IV, окончательно охладев к супруге, вздумал похитить принцессу Конде, расторгнуть ее брак с предателем, изгнать Марию Медичи и жениться на Шарлотте-Маргарите!! (Любопытно, что по этому поводу думал коннетабль, отец принцессы?) Похищение поручено Франсуа-Аннибалу I д'Эстре, брату давней любовницы короля, и он отправляется в Брюссель. Но королева Франции, будучи в курсе дела, предупредила испанского посла, который и написал в Брюссель об этом заговоре. План, к счастью для государства, провалился.
Но 14 мая 1610 г. Генрих IV был убит, так и не вызволив Шарлотту-Маргариту, а его вдова объявлена регентшей. Шарлотта получила возможность вернуться в Париж. Ее муж также возвращается во Францию и пользуется милостями регентши. Но не слишком разумный принц вскоре восстает против власти Марии Медичи, возглавив оппозиционную аристократию, и дошел до того, что затеял заговор против Кончини, фаворита королевы-матери. При этом о супружеской жизни с женой принц и не помышляет. Выйдя из себя, регентша велела посадить Конде в Бастилию в сентябре 1616 г. Арест был произведен Ришелье во время заседания Государственного совета; Конде отправили в Венсенский замок, где и он и провел целых три года.
Конде был человек странный, но не глупый, под старость – скупой, неопрятный, в молодости – упрямый и раздражительный, но, судя по портретам, достаточно привлекательный, и Шарлотта-Маргарита вполне могла тогда испытывать к нему симпатию. К тому же перед нею стояла задача произведения на свет наследников, а без участия мужа это было затруднительно. Из тюрьмы же он от нее деться никуда не мог. И вот Шарлотта-Маргарита, как положено преданной супруге, надумала разделить его заключение и присоединилась к мужу в его заключении в 1617 г., с позволения юного короля Людовика XIII, который только что избавился от Кончини. В тюрьме супруги Конде наконец-то сблизились, и вот в декабре 1617 г. она родила своего первенца – увы, мертвого. В ноябре 1618 г. Шарлотта-Маргарита родила снова – близнецов, но они умерли сразу после рождения, а молодая мать сама выжила чудом. Пока они находились в тюрьме, Шарлотта смогла лучше узнать своего мужа, но когда ему возвратили свободу, ей пришлось об этом пожалеть не раз. Произошло это в октябре 1619 г. , и с тех пор принц оставался верен Людовику XIII. Уже после возвращения домой Шарлотта-Маргарита произвела на свет свое первое дитя, Анну-Женевьеву, будущую герцогиню де Лонгвиль (1619-1679), а затем, 1621 г. Шарлотта родила сына, Луи (1621-1686) (будущего Великого Конде), получившего титул герцога Энгиенского. В 1629 г. у нее родился еще один сын, Арман, принц Конти. (1629-1666). (их)
Супруги Конде прожили вместе несколько лет, но в 1629 г., когда старшему из их сыновей исполнилось восемь лет, муж отправил Луи в иезуитскую школу в Бургундии, далеко от дома, после чего покинул Шарлотту-Маргариту, предоставив ей самостоятельно заниматься оставшимися двумя детьми. Шарлотта жила в особняке Конде и старательно следила за воспитанием детей. Шарлотта, принцесса Конде, была красива, набожна (без излишеств), образованна и терпима; она бывала при дворе (королева Анна Австрийская высоко ее ценила), но не присоединилась ни к одной из соперничающих партий. Ей не нравился первый министр, кардинал Ришелье, но она не вмешивалась в интриги, отравлявшие жизнь двора. В 1627 г. она попыталась вмешаться, чтобы спасти своего кузена, графа де Монморанси-Бутвиля, виновного в нарушении указа о дуэлях, изданного ужасным кардиналом: Людовик и Ришелье остались неумолимы. в
В 1632 г. ее единственный брат, Анри II де Монморанси, входит в заговор против власти короля. Он был арестован, осужден и казнен. Шарлотта, рыдая, пытается склонить Людовика к милосердию, ее поддерживает королева и вся знать. Но король позволяет отрубить голову Монморанси, уничтожив тем самым последнего представителя старшей ветви этой прославленной семьи. Шарлотта, ощутив отвращение к королевскому двору, удаляется и посвящает себя целиком детям. Ее главным развлечением становятся посещения отеля Рамбулье.
В 1636 г. ее старший сын возвращается в Париж, чтобы начать свою военную карьеру, намного более успешную, чем у его бездарного отца. В 1641 г., ради того, чтобы понравиться Ришелье, Конде-старший женил своего сына Луи на племяннице министра, Клер-Клеманс де Майе-Брезе. Но будущий Великий Конде любил другую женщину, жена его ничуть не привлекала, и он относился к ней с презрением. Принцессе невестка также не пришлась по душе, но она из жалости не высказывала своего мнения. В 1642 г. ее дочь вышла замуж за герцога де Лонгвиля, уже немолодого, но весьма знатного, что порадовало принцессу. В декабре 1642 г. Ришелье умер. В апреле 1643 г.(?), королева избрала Шарлотту крестной матерью юного дофина, будущего Людовика XIV. В мае 1643 г. Людовик XIII умер.
Анна Австрийская стала полномочной регентшей, от имени малютки Людовика. Своим главным помощником она избрала кардинала Мазарини. Шарлотта снова начинает посещать двор, и королева ее по-прежнему весьма уважает. 18 мая 1643 г. ее сын Луи покрыл себя славою, сокрушив испанцев при Рокруа (он повторил этот подвиг и в 1648 г. под Лансом). В 1646 г., 26 декабря, Шарлотта похоронила мужа, но, по-видимому, не слишком страдала от потери. Ее сын Луи стал теперь принцем Конде. Он верно служил молодому королю, однако не желал поддерживать Мазарини. Гордую госпожу де Лонгвиль королева недолюбливала. В 1648 г. разразилась Фронда. Конде остается на стороне короля, но г-жа де Лонгвиль и ее брат Конти переходят к фрондерам. Шарлотта в политику не вмешивается по-прежнему. Она осталась верна королеве и в январе 1649 г. последовала за нею в Сен-Жермен. Но в 1650 г. Конде присоединился к своей сестре и брату, в январе 1650 г. Мазарини отдал приказ об аресте Конде, Конти и Лонгвиля, а г-жа де Лонгвиль вынуждена была оставить Францию. Шарлотте пришлось бежать в Бордо вместе с невесткой и маленьким внуком. Все эти переживания надорвали сердце Шарлотты. Она умерла 2 декабря 1650 г., так и не увидев больше своих детей.
Шарлотта-Марарита де Монморанси осталась в памяти современников как "невозможная фаворитка" Генриха IV.
Отправлено: 19.11.13 09:33. Заголовок: Анри I де Монморанси
Анри I де Монморанси
Анри I де Монморанси, герцог, родился 15 июня 1534 г. и умер 2 апреля 1614. Он был одним из знатнейших вельмож Франции. Второй сын коннетабля Анна де Монморанси и Магдалины Савойской. Впоследствии он также стал коннетаблем Франции.
Биография
С рождения он носил титул сеньора (графа) де Дамвиль, а с 1563 г. стал губернатором Лангедока. Во время религиозных войн сражался на стороне католиков, в 1567 г. стал маршалом.
В связи с усилением влияния Гизов он стал сторонником политики согласия. (У него были близкие родственники-гугеноты, и в управляемой им провинции их было полно.) После резни Варфоломеевской ночи и захвата власти ультра-католической партией он, как и его братья, сблизился по политическим причинам с протестантами. После ареста старшего брата, Франсуа де Монморанси, 5 мая 1574 Анри I вступил в союз с протестантами Лангедока. Его защищали телохранители-албанцы. Когда король Генрих III потребовал сдаться, он отказался и перешел в наступление: захватил Сен-Жилль, Эг-Морт (12 января 1574) [1].
В 1576 г. он восстановил отношения с партией короля, за обещание получить маркизат Салюс в Италии. Монпелье восстал против этой измены, и он осаждал этот город в 1576-1577 г. [2].
После смерти старшего брата он стал герцогом Монморанси, графом Даммартен и д'Алэ, бароном де Шатобриан, сеньором Шантильи и д'Экуан. Из-за плохого отношения к нему короля Генриха III он покинул двор Франции и остался жить в Лангедоке. Говорят, что он был тайным магистром тамплиеров…
Позднее он стал одним из вождей партии так наз. «политиков», противников Лиги и испанского влияния. В этот период он сражается на стороне Генриха Наваррского. Когда тот стал королем, под имением Генриха IV, то назначил Монморанси коннетаблем Франции в 1593 г. Потомство
В июне 1558 г. Анри I женился на Антуанетте де ла Марк, дочери Робера IV де ла Марк, в замке д’Экуан (Val-d'Oise). (См. подробнее в тексте «Шарлотта-старшая».) Она родила ему детей:
Отправлено: 19.11.13 09:38. Заголовок: ЖИЗНЬ ГОСПОЖИ ДЕ МОНМОРАНСИ AMEDEE RENEE 1858 Перевод А.Немировой Часть первая
ЖИЗНЬ ГОСПОЖИ ДЕ МОНМОРАНСИ
AMEDEE RENEE 1858
Перевод А.Немировой Часть первая
В 1558 г. прославленный Паоло Джордано I Орсини, женившись на Изабелле Медичи, дочери Козимо I, великого герцога Тосканского, получил титул герцога Браччиано. Экономика его владений была весьма оживленной благодаря добыче серы и железной руды, производству ковров и бумаги. Последнему особенно пошло на пользу проведение акведука, развалины которого все еще можно видеть в этом городе. В то время в Браччиано насчитывалось около 4500 жителей.
Вирджинио Орсини (2.09.1572 – 9.09.1615) был вторым герцогом Браччиано, сыном Паоло Джордано I Орсини и Изабеллы (Елизаветы) Медичи. Он унаследовал все титулы и владения отца после его смерти в 1585 г. Его сын Паоло Джордано стал князем Священной Римской империи благодаря браку с княгиней Пьомбино. Он умер в Риме в 1615 г.
Мадемуазель де Монпансье рассказывает в своих «Мемуарах», что во время одного путешествия двор остановился в Мулене, и король Людовик XIV, Анна Австрийская и принцы отправились в монастырь визитандинок, чтобы повидать там монахиню, свою родственницу, которая жила там как отшельница; она так много и жестоко страдала, что давно уже утратила желание жить. Этой монахиней была вдова маршала Монморанси, которого по велению Ришелье обезглавили в Тулузе; после смерти ее называли святой, но святость эта исходила из любви.
Она была итальянка, родилась в Риме в 1600 г. и принадлежала к тому великому роду Орсини, который дал истории святых, понтификов и ряд кардиналов. Со стороны матери она была племянницей папы Сикста Пятого, воспитывалась во Флоренции, поскольку через свою бабушку Елизавету была связана с домом Медичи. Отец ее, герцог Браччиано, был главнокомандующим галерным флотом Тосканы, блестяще служил на море; он сделался грозою корсаров и неоднократно сражался с турками. Рассказывают, что он высадился на остров Скио, освободил содержавшихся там пять тысяч рабов-христиан, а их хозяев увел в плен*. Позднее герцог Браччиано поселился в Риме и женился на племяннице Сикста Пятого, которая подарила ему десятерых детей, - семеро сыновей и трех дочерей. Великая герцогиня Тосканская пожелала заняться воспитанием девочек, и мать доверила их своей тетке, оставив себе тяжкий труд по выращиванию сыновей.
Так вышло, что Мария, самая младшая, вместе с сестрами оказалась во Флоренции. Как раз в тот день, когда мать родила ее, в октябре 1600 года, Мария Медичи собиралась уехать оттуда, чтобы взойти на трон Франции. Она пожелала стать крестной матерью дитяти, нарекла ее Марией, и с тех пор и до самого конца жизни относилась к этой своей племяннице и крестнице с особенной привязанностью. Старшая из трех сестер вышла за герцога Гвасталу, вторая – за князя Боргезе, а младшей Мария Медичи мечтала найти партию во Франции, почему и попросила ее руки для Анри де Монморанси.
------------------
* Жизнь госпожи герцогини де Монморанси, Ж.-К.Гарро(Garreau),in-I2, 1.1, p.4.
Всех членов этой многочисленной семьи связывали узы нежной симпатии; казалось, они одарены редчайшей чувствительностью, и это было характерной чертой их семьи; такое редко встречалось среди высокопоставленных семей той эпохи. Хотя отец и проживал в Риме, далеко от дочерей, ему нелегко было согласиться на предложение королевы и отпустить свою малышку Марию. Он приехал во Флоренцию, чтобы ее проводить; но у него не хватило духу дождаться часа отъезда, и он поспешно уехал, так и не обняв дочь на прощание. Дети унаследовали от отца эту необыкновенную живость чувств: один из братьев, как и он, уехал с тяжелым сердцем, другой сопровождал сестру до Ливорно, но, завидев галеру, которая должна была отвезти ее во Францию, упал в обморок. Мария также была наделена любящим сердцем; в момент, когда пора было покинуть Италию, навсегда расстаться с родными, ее охватило такое волнение, что шнурки ее корсажа разорвались и она долго лежала без сознания.
Она высадилась в Марселе и отправилась в Авиньон, где ее дожидался старый коннетабль Монморанси, отец жениха.
Мария Медичи в то время была регентшей; она встретила племянницу по-матерински ласково и удержала ее при себе на неделю. Юный король выказал большую предупредительность к своей кузине из Италии; но Анри де Монморанси, которого невеста робко искала взглядом, еще не прибыл из Лангедока. Изнывая от беспокойства, все последующие дни она ждала его, стоя на балконе Лувра, пока не услышала издалека звонкий перестук лошадиных копыт; он появился с сотней дворян своего дома, двадцатью четырьмя пажами и бесчисленной свитой; ни один сеньор, ни один принц не сравнились бы с ним: он вел себя как король. Рассказывают, что нежная Мария сразу же разглядела своего жениха среди этого множества людей; а между тем все эти дворяне с Юга смотрелись героями, так они были горделивы, привлекательны и великолепно снаряжены. Свита была достойна своего господина, и все же он превосходил их всех благородством облика, красотой лица и движений, веселой приветливостью.*
* Судя по портретам, Анри и впрямь был хорош, хотя красавцем его все-таки не назовешь. Но если представить себе его лицо, оживленное улыбкой, дополненное речью, поведением, то нетрудно поверить, что он мог обаять любого в пять минут. – А.Н.
Он направился в покои королевы, и именно туда Людовик XIII привел принцессу за руку, представил ее и сказал: «Вот вам моя кузина, преславная итальянка; как вы ее находите? Довольны?”
И благородный кавалер дал понять, что сумел оценить по достоинству ту, которую ему предназначили в жены. Вскоре в Лувре справили свадьбу, и на празднествах, за нею последовавших, присутствовала вся высшая знать.
Мария Орсини не была красавицей, но обладала прелестью молодости; у нее была нежная чистая кожа, превосходная фигура и могучее очарование возвышенной души. Ее глаза, по-римски прекрасные, таили в глубине своей мысль и любовь. Ее манеры, ее походка выражали одновременно и благородство, и скромность. Воспитанная в одном из монастырей Флоренции, в четырнадцать лет она оказалась по воле судьбы заброшенной в чуждый мир, в водоворот интриг, поглощающих в высшей степени беспутный двор; однако она сумела поставить себя так, что избежала всех опасных рифов. Королева, ее тетка, которой это не удалось, все же сумела оценить те качества племянницы, в которых сама послужить примером не могла; она гордилась ею как лучшей представительницей своей семьи и толковала с удовольствием о превосходных достоинствах младшей родственницы. «Любя мою племянницу Орсини, я люблю сразу множество добродетелей!» - говаривала она.
При Марии Медичи состояла итальянка, которая с давних пор раздувала ее амбиции и, оставаясь в тени, руководила ее судьбой: это была флорентийка Галигаи, ставшая женой маршала д’Анкр. Она управляла королевой, ее домом и государством; она могла бы играючи овладеть душою молоденькой женщины, ведь у нее было, чем очаровывать: она могла говорить на языке их общей родины. Великолепная и талантливая актриса, она беспрестанно вспоминала о Флоренции, о местах, которые были памятны и приятны Марии, о разных домашних подробностях дома Медичи.
Тем не менее, ее уловки не возымели успеха: Галигаи не удалось привязать девушку к себе. Слова, очаровывавшие слух девушки, не скрыли от нее подлинную сущность Галигаи. Та стала жаловаться королеве на отчужденность и холодность ее племянницы; потом принялась искать какое-нибудь другое уязвимое место в этой непокорной душе, и скоро нашла его.
Теперь она не говорила ни о чем, кроме великих достоинств г-на де Монморанси, о том, насколько он всех превосходит и каких преимуществ мог бы добиться, если бы получил все те должности и звания, на какие имел право претендовать. Юная жена на эти новые приманки отвечала, что “у нее нет никаких амбиций, и она не желает для г-на Монморанси ничего, кроме возможности поддерживать то почетное положение, которое доставили ему его рождение и его труды».
И все же Галигаи не ошиблась; она задела самую чувствительную струнку этой души: глубокую и сильную любовь. Один благочестивый прелат, человек строгих нравов, хорошо ее знавший, выразился так: «Она любила Монморанси всеми силами любви, какие существуют в мире, потому что никогда не любила никого, кроме него... Эта чрезмерная любовь – единственная слабость, которую допускала в своей жизни госпожа Монморанси... поскольку следует признать, что эта великая любовь к земному существу не препятствовала поклонению перед Творцом всего сущего».
Отправлено: 19.11.13 09:40. Заголовок: Объект подобной люб..
Объект подобной любви, по всему судя, ее заслуживал; и дело не только в блестящей внешности или в высокой отваге - герцог Монморанси обладал рыцарственным сердцем, его дела не расходились со словами, и на всех чувствах лежал отблеск величия. Помимо прочего, он был намного более развит и образован, чем другие люди его круга. Его отец, коннетабль, который не умел читать и едва научился подписывать бумаги, хотел, чтобы его наследник был в состоянии самостоятельно читать донесения и писать деловые письма; потому он уделил много заботы его обучению. Да и Генрих IV присматривал за этим ребенком, которого любил, и которому он приходился крестным отцом. Он нарек его своим именем и называл сыном. «Поглядите, - сказал он однажды своему министру Вильруа (Villeroy), - до чего хорош мой сынок Монморанси! Если вдруг случится когда-нибудь, что дом Бурбонов пресечется, не найдется больше во всей Европе другой семьи, столь же достойной короны Франции, чем эта!»
Генрих IV желал женить крестника на одной из своих внебрачных дочерей, но отцы не сошлись на том, какую выбрать: коннетабль хотел мадемуазель де Вандом; но король пообещал ее дому Лонгвиль, и взамен предложил Монморанси мадемуазель де Верней.
Старый герцог, отличавшийся большим упрямством, на это не согласился; Генрих IV, принимавший это дело близко к сердцу, обиделся и отправил своего кума (так он звал коннетабля) с глаз долой в Шантильи, а мальчика оставил при себе. Но упрямый отец его обыграл: он в великой тайне договорился о женитьбе своего сына на бретонской наследнице, мадемуазель де Шемилье; когда переговоры закончились, юный Монморанси украдкой выбрался из Лувра и пустился в путь со своим дядей Дамвилем; они мчались с такой скоростью, что догнать их не смогли. Король написал Дюплесси-Морне, губернатору Сомюра, чтобы тот задержал их в дороге, но они ускользнули от его бдительности. Г-ну де Субизу, посланному с двумя ротами шеволежеров, чтобы выкрасть невесту, тоже ничего не удалось.
«Брак был заключен и даже, говорят, совершен», когда прибыл г-н де Субиз. Похоже, королю оставалось лишь отступить, но он во что бы то ни стало хотел сделать своего дорогого Монморанси своим зятем. Тогда он предложил куму мадемуазель де Вандом, а Лонгвилям пообещал возместить ущерб деньгами. На том и порешили. Даже если брак и был действительно свершен, король добился его расторжения под предлогом, что крестник еще не созрел для брака. Конечно, мальчику едва исполнилось пятнадцать лет, но ему можно было дать и все двадцать, и остроумцы потом немало потешались над этой историей.
Таким образом, брачный факел в Бретани был погашен сразу же после того, как его зажгли, а Анри оказался обрученным с мадемуазель де Вандом и уже готовился вкусить семейных радостей в этом втором браке, но тут гибель короля все перевернула. Став регентшей, королева пожелала, в свою очередь, связать союзом свой дом и Монморанси, и тут она вспомнила о племяннице Марии из рода Орсини.
Свадебные празднества могли быть омрачены трагедией, связанной с этим эпизодом. Мадемуазель де Шемилье, вдова при живом муже, была слишком богата, чтобы ее надолго оставили в покое; она могла выбирать, и вышла замуж за герцога де Реца. Рассказывают, что Монморанси, встретившись при дворе со своим преемником, повел себя не слишком благородно для такого кавалера, как он. Кто-то предложил ему коробочку с конфетками-драже; попробовав их, Монморанси передал коробочку герцогу де Рецу со словами: “Берите, сударь; вам ведь уже приходилось подбирать то, что осталось от меня!» Подобная грубая шутка не удивила бы никого, скажи ее Бассомпьер; Монморанси она была недостойна (Но девятнадцатилетние не всегда умеют вовремя удержать язык за зубами, когда складывается такая удачная острота!) И эта шуточка в итальянском духе могла ему дорого обойтись: герцог де Рец, естественно, оскорбленный, вызвал его, и они отправились драться у ворот Сент-Антуан. Монморанси, владевший шпагой с несравненной ловкостью, обезоружил противника, опрокинул наземь, а затем подал ему руку.
Отправлено: 19.11.13 09:40. Заголовок: * Фамилия Де Рец в п..
* Фамилия Де Рец в произношении близка к слову «restes» - остатки.
Существует другой вариант этой истории. «Герцог, накануне поединка, войдя в спальню, когда герцогиню раздевали на ночь, поболтал с нею о пустяках, чтобы развеять все ее подозрения. Он заметил на ее корсаже изображение Agnus Dei, которое она всегда носила, и попросил его в подарок; она сама закрепила его лентой на руке мужа. Рано утром герцог (Монморанси) потихоньку покинул Лувр, чтобы отправиться на условленное место, но стоило ему занять позицию для боя, как шпага выпала у него из рук, и как он ни старался, но вступить в схватку уже не смог».
Какой суровый урок для храбреца! Мораль сей легенды заслуживает аплодисментов, поскольку здесь обидчик не заслуживал такой красивой роли. **
-------------------
** Жизнь госпожи Монморанси, Ж.- К. Гарро, t. I, p. 47.
Однако Монморанси, когда его руку не парализовала некая невидимая сила, творил чудеса совсем иного порядка. Для примера напомним знаменитые конные состязания, устроенные по поводу свадьбы Людовика XIII; никогда прежде подобного не видывали. Посреди Королевской площади возвели огромный павильон, названный «Дворцом Счастья». Отряд, состоящий из принцев и вельмож (во главе с Бассомпьером), под именем «рыцарей Славы» защищали эту феерическую постройку. Другие, в костюмах богов и мифологических героев, должны были ее штурмовать; Монморанси представлял Персея, сына Юпитера. Он, конечно, не прибыл по воздуху на крылатом Пегасе, однако появление его было не менее экстраординарным, к восторгу потрясенных зрителей. Ему предшествовал великолепный кортеж: конные трубачи, увенчанные цветочными гирляндами, оруженосцы в античных костюмах, из золотой и серебряной парчи, рабы, скованные золотыми цепями, символизирующие покоренные героем народы. Затем появился и сам Персей, на колеснице, запряженной шестью большими оленями с золочеными рогами, которых погонял Сатурн, вооруженный косой; героя окружали три грации и сонм божеств. За колесницей следовали скованные боги, затем Пегас, и наконец серебряная скала высотою в двенадцать футов (ок. 390 см), окруженная волнующимся морем; огромный монстр, пронзенный дротиком, изрыгал кровь и падал в воду. Неутомимый Монморанси три дня подряд с поразительным успехом сражался против людей и богов, к вящей радости старого коннетабля, который, во главе маршалов Франции, был судьей на этом сказочном турнире. То была последняя его радость.
Он удалялся от дел, этот великий человек: ведь Бурбоны были обязаны своей короной преимущественно этому Монморанси. Еще при жизни своего отца, коннетабля Анна, он прославился под именем Дамвиля. Еще совсем молодым он стал героем битвы при Дрё, где руководил кавалерией и семь раз прорывал сплоченные ряды швейцарцев. Его отец попал в руки врагов; у него на глазах только что убили брата; сам раненый, он упал с лошади, но один из солдат его роты спешился и отдал ему свою. Дамвиль собрал своих рассеявшихся людей, со шпагой наголо атаковал одержавшего победу Конде и захватил его в плен. Маршал Франции и губернатор Лангедока в двадцать девять лет, он вступил в Тулузу с отрядом албанцев и словенцев, преданных ему*. Он прошел по провинции, завоевывая ее со своим чужеземным войском, водружая знамя короля в городах, как если бы он взял их штурмом, или привлекая людей роскошью и блеском галантных празднеств, столь несхожих с унылыми проповедями протестантов; он был, говорит Брантом, образцом рыцарства.
Отправлено: 19.11.13 09:41. Заголовок: * История Лангедока..
* История Лангедока etc., t. V, p. 257.
Юношей он был страстно влюблен в Марию Стюарт, носил ее цвета на турнирах. Говорят, что он сумел тронуть сердце прекрасной королевы, и, овдовев, она охотно вышла бы за него, если бы не противодействие Гизов.
Хотя Монморанси были католиками, они должны были пострадать во время резни протестантов в Париже. Королева Екатерина хотела разделаться с этим могущественным домом. [Может, и хотела, но организация Варфоломеевской ночи – не ее инициатива. Здесь скорее сводили счеты Гизы. – А.Н.] Дамвиль избежал кинжалов убийц, добрался до Лангедока и там удержался, обойдя множество расставленных по пути ловушек. Генрих III, возвратившись из Польши, встретился с ним по пути, обласкал – и попытался арестовать, несмотря на имевшуюся у него охранную грамоту. Дамвиль после того поклялся, что «не увидит более короля иначе, чем на портретах.» Он сошелся с протестантами, потом с королем Наваррским, который бежал из столицы. Генрих III хотел отдать Лангедок своему любимцу Жуайёзу, но заполучить обещанное можно было лишь путем завоевания, и Жуайёз погиб, разбитый под Кутра (Coutras). Оказавшись между протестантами и Лигой, всемогущий в Тулузе, Дамвиль столкнулся с большими трудностями. В этих условиях он выказал необыкновенную энергию, решительность, ловкость, и стал для всего Юга главою и опорой партии «политиков». Заботясь о собственном возвышении, он не забывал и о поддержке короля Наваррского. Испания и Гизы предложили ему вступить в переговоры. Если бы он открыл Филиппу II путь в Лангедок, это означало бы конец французской монархии; но он преградил испанцам путь через Пиренеи и объявил охоту на тех из них, кто рискнул проникнуть на его территорию.
Генрих III, изгнанный из Парижа, вспомнил о Дамвиле, который, с момента смерти старшего брата, был главою своего дома. Генрих Наваррский, после угасания Валуа, нашел в нем готового помощника, который заставил признать его власть в городах Юга и увлек своим примером католическое дворянство. Генрих IV, как только сменил веру, прислал меч коннетабля человеку, который так хорошо послужил ему.
Вот странно: этот умелый губернатор, этот выдающийся политик был столь же неграмотен, как его предки-бароны, которые жили и умирали с копьем в руке. Между тем он родился под ярким солнцем Ренессанса при дворе покровителя литературы, у очага искусств и науки.* Он обожал Марию Стюарт, королеву, сведущую в поэзии, образованную! На протяжении всей жизни он много раз участвовал в переговорах, занимался административными делами. Однако все свои письма он диктовал, и ему приходилось давать кому-то прочесть поступающую корреспонденцию, постоянно присматривать за секретарями и полагаться только на свою проницательность. Предавшие его расплачивались дорого. Генрих IV, порой ссорившийся с другом, говаривал: «С моим кумом, который ни читать, ни писать не умеет, и моим канцлером, не знающим латыни, я способен предпринять самое сложное дело».
-----------------
* Коннетабль Анн де Монморанси, отец его, был достаточно образован; он самолично писал большую часть своих депеш, для своего времени очень складно и правильно.
Бывший поклонник Марии Стюарт, не меньший волокита чем его король, окончил свои дни в покаянии и умер в облачении капуцина.
Этот беглый взгляд на фигуру отца поможет нам в дальнейшем лучше понять сына. Для него началась новая жизнь; он отправился принимать дела губернаторства в Лангедок и объехал из города в город эту великую провинцию. Герцогиня хотела удалиться в Шантильи, но королева не желала отпускать ее. Разлука с мужем длилась год и набросила печальную тень на жизнь Марии Орсини. Королева, видя племянницу, погруженную в задумчивость, говорила: «Мы располагаем лишь половинкой госпожи де Монморанси; тело-то ее с нами, а вот душа в Лангедоке!» Случалось, что она целыми днями не нарушала молчания и отвечала на вопросы грустной улыбкой.
Отправлено: 19.11.13 09:41. Заголовок: Ее часто видели про..
Ее часто видели прогуливающейся в одиночестве в галерее старого Лувра. Король, тоже нелюдимый и молчаливый, прячась за рамой своего окна, издалека наблюдал за прогруженной в мечты кузиной. Заметив его, она тотчас же исчезала. Людовик XIII, склонный к тайному обожанию, по любому поводу старался выказать ей внимание и уважение; казалось, он гордится тем, что у него есть такая родственница. «Придите послушать мою кузину-итальянку, - говорил он, - вы убедитесь, что у нее редкостная душа, и она мудра, как никто другой». — «По ее лицу хорошо видно, - говорила королева, - что ей еще и пятнадцати нет; но по речам и поступкам вы бы дали ей все тридцать!»
Среди привлекательных черт внешности Марии часто упоминали красивые руки, которые она из скромности всегда прикрывала перчатками. Принц, ее шурин, на одном балу шутки ради попытался снять с нее перчатки; она позволила ему это, но сказала, что другому это бы не удалось. Король, услышав эти слова, сказал со смехом: «Я тоже сниму с вас перчатки, кузина, когда пожелаю! — Сир, ответила она серьезным тоном, - я бы этого не допустила». Затем, заметив, что король обиделся, она добавила: «Ваше величество, вы должны понимать, что мне следует поступать именно так. — Видали? – ответил Людовик XIII, - в ее словах нельзя найти и малейшей зацепки!» Мария Медичи была столь высокого мнения о племяннице, что звала ее к себе на совет; благоразумная и скромная, девушка избегала этой опасной чести, «поводы удалиться из моей комнаты рождаются у вас под ногами, как только начинают говорить о делах! – говорила ей королева. – А я считаю вас не менее способной рассуждать о них, чем все, кому я это поручаю».
-----------
* Жизнь госпожи герцогини Монморанси, Ж.-К. Гарро, t. 1, p. 80.
Однажды она отказалась вмешаться в решение сложного вопроса, и ее за это упрекнули. «Когда я отказываюсь помочь в подобных делах, - ответила она, - я не льщу себя надеждой, что заинтересованные лица меня похвалят».
Герцогиня Монморанси умела, уже в пятнадцать лет, благородно выражать свои мысли. В Италии ее не обучили французскому языку; но она не жалела усилий, чтобы сделать понятными ее сердечные чувства. Коннетабль, в ожидании приезда невестки, отправил к ней одного из своих секретарей, чтобы тот дал ей несколько уроков и облегчил переписку. Таким образом, роль секретаря переменилась: при коннетабле он писал, а при его невестке - диктовал. Но нельзя же диктовать женщине ее любовные письма! Это было бы слишком жестоко, и благородная иностранка приложила все старания, чтобы поскорее выразить свои чувства по-французски.
Монморанси поощрял ее труды и просил, чтобы сердце было ее единственным секретарем в переписке с ним. И вскоре французский стал для нее столь же легок, как и язык родной Италии; письма ее обрели известность, на которую она не претендовала: их передавали из рук в руки, ими зачитывались тонкие ценители.
Между тем множество обязанностей удерживало герцога Монморанси в его губернаторстве, и целый год он пробыл вдали от той, которая так тосковала в его отсутствие. Тогда она сама воспользовалась оказией, чтобы приехать к нему. Женитьба короля на испанской инфанте потребовала приезда двора в Бордо, и королева-мать позвала племянницу с собой. Поездка произвела на Марию тягостное впечатление; ей свойственна была не только любовь, но и сострадание, а в дороге она видела на каждом шагу горестную картину народных бедствий, и каждый вечер, остановившись на ночлег в какой-нибудь деревне, она раздавала милостыню, укачивала на своих коленях, отогревала в своей карете покинутых без призора детей. Когда у нее не осталось больше денег, она не могла унять слезы. В Бордо герцог Монморанси уже ждал ее; увидев его, она потеряла сознание: мысль о том, что она может его потерять, затмила ее счастье.
Свадебные торжества призвали герцога в Париж, но когда настал момент вернуться в Лангедок, герцогиня поехала с ним. Их сопровождал один из ее братьев, приехавший из Рима.
Отправлено: 19.11.13 09:42. Заголовок: Восторг и почитание..
Восторг и почитание, которое проявляли жители Юга к герцогу, еще возросли, когда они познакомились с его супругой. Их въезд в Монпелье сопровождался праздниками и конными состязаниями. С этого момента для герцогини Монморанси началась новая жизнь; ей было шестнадцать лет, и муж захотел, чтобы именно она отвечала на все приветственные речи; все почести и восхваления он отдавал ей. Уже узнав, насколько Мария благоразумна не по летам, он доверил ей управление их частными делами. И задача оказалась ей по плечу, хотя их двор был не менее многочислен и еще более блестящ, чем двор короля. Ведь после смерти коннетабля герцог объединил под своею рукой свой дом с домом отца; его обычная свита состояла из сотни дворян. Это приличествовало герцогу Монморанси; у него было тридцать пажей, множество адъютантов, офицеров, телохранителей, и соответствующее количество прислуги. Трудно себе представить гостеприимство этого дома; там всякий день бывал праздник, и щедрость не оскудевала. Расходов не считали. Кроме того, великодушный вельможа бывал щедр повсюду. Он был добрым гением тех мест, где появлялся; стоило понравиться ему, заинтересовать его, и желания исполнялись: встретить герцога значило встретиться с удачей.
Но могло ли состояние частного лица вечно поддерживать подобный образ жизни? Молодую женщину это обеспокоило, и она решила взять ситуацию под контроль. Она потребовала представить ей точные отчеты о доходах и расходах по дому; она вникала во все детали с неутомимым терпением, старалась все учесть, все заметить; затем она поставила герцога перед лицом срочной необходимости реформы, если он не хотел в один прекрасный день столкнуться с полным беспорядком в делах и безденежьем. Жена указала ему на ряд услуг и должностных лиц, от которых он мог без всяких потерь отказаться; но сделать подобное было выше его сил. Он согласился по доброй воле изучить предоставленные ему соображения; но потом выдвинул сотню причин, чтобы защитить тех служащих, которых супруга сочла бесполезными: «если сегодня не пригодится, может оказаться незаменимым завтра». Впрочем, говорят, что для двух слуг он так и не сумел изобрести убедительных аргументов, и признал себя побежденным.
«Так и быть, душа моя! – сказал он принцессе, - вы спроваживайте одного, а я избавлюсь от другого». Затем, обезоружив ее улыбкой, добавил: «Но разве они не наказаны уже достаточно тем, что никуда не годны, зачем же умножать их несчастье?» Ничего не добившись с этой стороны, герцогиня решила произвести реформу в собственном хозяйстве: у нее было двенадцать пажей, и она сочла, что для доставки ее посланий вполне хватит и шести. Муж на этот раз одобрил идею, и шестеро пажей были уволены. Что же затем сделал герцог? Он взял их на службу к себе.
Таков был этот Монморанси, удивительный человек! Когда кто-нибудь удивлялся его щедротам, он отвечал: «Жаль, что я не император – сделал бы еще больше!» Его прекрасная душа, открытая сочувствию, высоким эмоциям, отражалась на его лице, в его поведении, и придавала рыцарственный блеск его красоте. Рассказывают, что один испанский гранд, герцог Осуна, проезжая по Лангедоку, нанес губернатору визит. Представ перед ним, испанец некоторое время рассматривал его, ничего не говоря; Монморанси, удивленный, спросил, не заметил ли он в нем какого-то изъяна. «Сударь, - серьезно ответил испанец, - я замечаю, что природа здесь ошиблась; ибо, намереваясь создать великого короля, она сделала всего лишь герцога». Современники отмечают, что всюду, где бывал Анри, он вызывал некое опьянение у людей: солдаты так привязывались к нему, что отказывались от отпусков. Один отряд, который он уволил, принялся преследовать его, окружая те дома, в которых он останавливался. Он решил, что им нужны деньги, и бросил из окна свой кошелек; солдаты и не подумали его подобрать, но наперебой закричали, что «им нужны не деньги, а их генерал».
Пример начальника был заразителен: Монморанси делился великодушием, как и золотом. Когда его упрекали в расточительности, он вспоминал этих солдат, позабывших о корысти.
Такой человек должен был казаться божеством Марии Орсини; он так глубоко занимал ее мысли, что даже в церкви она никогда не сводила с него глаз. Увы! Этот обожаемый супруг, к несчастью, производил подобное впечатление и на других женщин.
Да, совершенства героя не лишены были темных пятен. Он любил жену; он ценил красоту ее души, ее ум, ее глубокую любовь; он уважал ее и был с нею нежен. В его глазах она была святой – быть может, слишком святой для его человеческой природы. Эпоха немножко испортила эту замечательную натуру; Анри де Монморанси родился, можно сказать, на руках у Генриха IV, играл на коленях у Габриэль д'Эстре; он вырос среди интриг галантного двора, а потом стал свидетелем разврата, привнесенного выходцами из Италии, фаворитами Марии Медичи. С другой стороны, коннетабль, старый султан Лангедока, имел не меньше любовниц, чем король. Молодой человек, таким образом, повсюду получал одни и те же уроки, и ему не составляло никакого труда их применить на практике, при его привлекательной внешности, при повадках, напоминающих о героях рыцарских романов. Потому все зависело от того, кто сумеет завоевать его сердце. Он позволял потоку чувственных увлечений уносить его, и никак не мог вполне избавиться от этой тяги. Живя как сюзерен, в Лангедоке или в Шантильи, бывая при дворе, он позволял своему горячему и щедрому сердцу расточать пламя на других. В конце концов принцесса, к сожалению, об этом узнала. «Молчанием вы преодолеете все, - говорила она женщине, которая страдала, как и она. – Об этой вашей боли следует говорить лишь с Богом». Она скрыла свою печаль, но выражение ее лица было достаточно красноречиво. “Уж не больны ли вы, моя милая? – спросил у нее однажды герцог. – Вы что-то изменились…» — «Верно, - ответила она, - лицо мое изменилось, но не сердце». Он понял. Она расплакалась, муж, тронутый ее слезами, пал к ее ногам и дал нежные обещания, сдержать которые было свыше его сил. И все же ее любовь, чистая и бескорыстная, осталась неизменной; она возвысила ее до самопожертвования, и для нее не было иного счастья, как жить чувствами мужа. Она не чувствовала себя брошенной: лучшее, чем было богато его сердце, доставалось ей. Многие современники отмечают, что Мария испытывала тайную симпатию к женщинам, которыми увлекался герцог. В ее сердце для всех хватало места; соперниц она воспринимала, как часть самой себя: такова была ее страстная привязанность.
Рассказывают, что среди свиты, последовавшей за принцессой из Италии, была девушка, умевшая восхитительно петь; герцогиня была к ней нежно привязана, поскольку герцогу нравилось ее слушать; возможно, кроме голоса, ему нравилось и еще кое-что. Девушка, которой его внимание вскружило голову, ослепленная ревностью, перестала оказывать всякое уважение госпоже. А слуги госпожу Монморанси глубоко почитали и любили; хотя сама она не искала мести, нашлись желающие отомстить за нее. Будучи проездом в Лионе, они схватили певицу и хотели бросить ее в Рону – наказание было бы суровым. К счастью, герцогиню предупредили, и она спасла эту женщину. С тех пор та стала ее самой преданной служанкой.
Так, любя, она даже из измен супруга сумела извлечь утешение; однако ее чувство ожидали и другие испытания. На Юге разразились волнения; вновь вспыхнула религиозная рознь, и губернатору Лангедока в ней досталась важная роль. Волнения были вызваны всего лишь желанием одной женщины выйти замуж. Находясь при дворе, Монморанси узнал, что жители городка Привас (Privas) восстали и осаждают тамошнюю крепость. Они были протестантами, и мессу в городе не служили уже более шестидесяти лет. Госпожа Приваса, вдова, увлекшись дворянином-католиком, вышла за него замуж, к великому негодованию горожан-гугенотов, которые ожесточились настолько, что без всякого почтения омрачили радости первых дней ее брака. Каждый вечер, когда муж хотел войти в ее замок, начиналась драка; ему приходилось пробираться через потайную калитку. Наутро, чтобы выйти, ему приходилось браться за шпагу. Неплохое развлечение для галантного любовника, но для мужа это было слишком. Преследователи не прекращали своих выходок; они дошли до того, что каждую ночь устраивали безобразный шум под окнами дамы, и наконец перегородили подходы к замку баррикадами.
Герцог Монморанси прибыл туда с несколькими ротами своих войск из Лангедока, но разрешил конфликт не военным путем, а пользуясь той мягкой убедительностью, которая подчиняла ему и протестантов, и католиков. Но волнения распространялись; реформаты Беарна, столь, же мало терпимые, как в Привасе, не желали позволить мессе звучать в их горах, но их обязали восстановить католический культ и вернуть захваченное имущество церкви. Штаты Беарна высказали протест, и их сопротивление пробудило всю область. В это же время в Германии разразилась Тридцатилетняя война; одним и тем же огнем запылали сразу две страны.
Ситуацию во Франции еще больше усложнили другие обстоятельства: Мария Медичи, находившаяся под арестом в Блуа, бежала из замка; она выбралась из кона по веревочной лестнице и чуть не сорвалась, когда у нее закружилась голова. Бежав, она задумала поднять в стране мятеж.
Как ни возмущал людей разгул ее регентства, впав в немилость, она тронула многие сердца: мятежные сеньоры восприняли суровость, проявленную сыном по отношению к матери, как предлог для выступления.
Для герцога и герцогини Монморанси эти обстоятельства стали жестоким испытанием; они любили королеву, свою родственницу, жалели ее: ведь это она соединила их. Какого поведения они решили придерживаться? Король, или скорее его фаворит де Люинь, которого затмевала популярность герцога, отнеслись к нему с недоверием. И то сказать, Мария Медичи сделала все возможное, чтобы привлечь на свою сторону могущественного губернатора Лангедока. Она направила письма ко всем, кто мог повлиять на него, вероятно и к жене; она говорила, что «истинная служба королю – со мною”, и что мать, движимая голосом крови и природными чувствами, без сомнения, могла желать лишь наибольшего блага его величеству, в отличие от тех, кто преследовал лишь свои амбиции и цели обогащения». Бедняжка герцогиня страдала от противоречивых чувств; сердцем она сочувствовала тетке, терпящей такие суровые преследования, но ее рассудительность, ее высокие принципы заставляли ее держаться на другой стороне.*
Отправлено: 19.11.13 09:43. Заголовок: Один проницательный..
Один проницательный очевидец, который предоставил свои воспоминания на суд принцессы, уверяет, что герцог Монморанси непоколебимо хранил верность королю. (Симон дю Кро, один из офицеров на службе у герцога Монморанси, после смерти его написал биографию в тесном контакте с герцогиней.) Не нашлось, пишет он, ни таких мольб, ни надежд, ни примеров, ни личных обид, которые пересилили бы в нем желание следовать до конца дней своих тем великим путем, который завещал ему, умирая, отец. К счастью, эта борьба короля-сына против матери вскоре завершилась подписанием договора (30 апреля 1619 г.).
Однако религиозное брожение не прекратилось. Людовик XIII, в сопровождении герцога Монморанси, отправился в Беарн, восстановил там католический культ и заставил замолчать вожаков сопротивления.
---------------------
* Биограф герцогини Монморанси сообщает, что по поручению королевы-матери в Лангедок явился сьер дю Кардон, чтобы привлечь герцога к своей партии. Но тот хотел остаться верным королю, и герцогиня поддержала его в этом намерении. Тот же автор пишет, что на прощание посланец высказался так: «он убедился, что уговаривать г-на Монморанси послужить королеве – напрасный труд, поскольку та особа, которая должна была бы принимать интересы несчастной государыни особенно близко к сердцу, притом будучи к нему сильно привязанной, сделала все возможное, чтобы его отвратить от этого.» (Жизнь госпожи Монморанси, Ж.-К. Гарро, t. I, p. 133.) Ниже мы рассмотрим подробнее ту роль, которую на самом деле сыграла герцогиня в этих событиях.
Несколько позже ассамблея в одном из важнейших оплотов протестантов, Ларошели, осмелилась бросить вызов королю, отвергнув советы более благоразумных сограждан.*
- - - - - - - -
* Историк Сисмонди, протестант и большой любитель буржуазии, так говорит об этой угрожающей ситуации: «Принадлежавшие к этой партии дворяне, особенно мудрый Дюплесси-Морне, сделали все, что могли, чтобы удержать реформатов от оскорбления власти короля по таким поводам, которые не оправдали бы развязывания гражданской войны; но в партии взяли верх буржуа и магистраты городов, которые слепо поддались фанатизму и гордыне, и были тем более готовы рукоплескать вождям, чем более они проявляли насилия».
Добрая и милосердная супруга губернатора встревожилась, видя приближение этой грозы, которая угрожала затопить плодородные поля Лангедока, разрушить цветущие города и вынудить ее мужа поднять оружие против людей, ослепленных своей верой. Королевская армия, под водительством самого Людовика XIII, приближалась; нанеся по дороге несколько ударов, осадила Монтобан - самую сильную твердыню протестантов наряду с Ла-Рошелью. Монморанси произвел набор войск за свой счет, сформировал полки и отправился на соединение с королем. Не теряя времени, он отбил у противника несколько крепостей: Валь (Val), под стенами которого выстрелом сорвало плюмаж с его шляпы; Салон (Salons), который он заставил капитулировать на глазах армии, вдвое большей, чем была у него; Маргерит (Marguerittes), большое укрепленное поселение вблизи от Нима, которое он атаковал во главе отряды своих адъютантов столь дерзко, что опрокинул первые посты и привел гарнизон в ужас. Он привел к Монтобану все войска, какие смог собрать; занял самое опасное место в линии осады, наиболее подверженное вылазкам осажденных.
Однако болезни косили армию сильнее, нежели огонь противника; герцог Монморанси заразился, и его увезли из лагеря при смерти. Несколько его дворян и большая часть солдат пали жертвой эпидемии. Герцогиня примчалась в Рабастен (Rabasteins), куда доставили больного. Лишь через несколько тревожных недель благодаря ее самоотверженности недуг отступил.*
Отправлено: 19.11.13 09:43. Заголовок: * Жизнь герцога Мон..
* Жизнь герцога Монморанси, Симон дю Кро, p. 43.
Набранные в провинции войска, которыми командовал герцог, оставшись без командира, скошенные моровым поветрием, дезертировали, и, после огромных потерь, осада была снята. Это серьезное поражение удвоило отвагу протестантов, и Монморанси, как только был в состоянии подняться, велел перевезти себя в Тулузу. Принцесса с ужасом ожидала той минуты, когда он покинет ее; она с радостью затянула бы процесс выздоровления. Но он горел желанием поскорее вернуться в строй, и вскоре вновь возглавил армию Лангедока.
Делу протестантов был нанесен ощутимый урон уходом из их рядов Ледигьера, Комона (Caumont), Ла Форса и Шатильона; но во главе их все еще находился выдающийся человек, герцог де Роган. Монморанси уступал ему как полководец; взгляд его не проникал так же глубоко. С одной стороны, Роган был способен на сложнейшие политические и стратегические комбинации; с другой, обладал великолепным мужеством, которое вдохновляло его солдат: то была борьба отважного бойца с героем, рыцаря былых времен с гением современной тактики. Многие города и крепости капитулировали перед славным нашим рыцарем, несмотря на присутствие Рогана, занявшего Севенны. Король между тем прибыл под Монпелье, и Монморанси повел туда подкрепления. Один из храбрейших его офицеров рассказывает нам:
«Однажды он выехал со своей квартиры, намереваясь навестить захворавшего графа д'Алэ, приказав своим дворянам и всем командирам не оставлять траншей, пока он не вернется. Когда он находился в ставке короля, раздался сигнал тревоги. Его величество подошел к окну, чтобы посмотреть, как развивается атака осажденных на бастионе Сен-Дени. Герцог, видя смятение среди тех, кто оборонял лагерь, вскочил на иноходца, и вот он уже мчится во весь опор туда, где кипит бой, убивает сходу кавалериста по имени Фалан и бросается, как был, без брони, в гущу защищенных кирасами, снабженных мушкетами нападающих. Его мужество больше напугало врагов, чем пристыдило наших солдат. Получилась редкостная ситуация: человек, по сути, в одиночку, ввязавшись в схватку, заставил обратиться в бегство противника, уже одержавшего победу, но не сумел остановить бегство побежденных. Наконец, видя, что остался совсем один, он покинул поле боя с той же решительностью, с какой явился, получив такие два удара пикой, что жизнь его, несомненно, могла сохранить лишь более могущественная и благосклонная сила, чем человеческая воля. На самом деле то, что он оттуда вырвался – это чудо. Из тех, кто последовал за ним, ни один не уцелел».*
Согласно рассказу Бассомпьера, герцога спасла в этой сумятице лишь добрая воля одного дворянина-протестанта: «герцог Монморанси разделил бы участь своих соратников, если бы если бы д'Аржанкур (Argencourt), который командовал вылазкой, не узнал его и не закричал во весь голос: “Эй, сударь, уходите отсюда!” Он не заставил повторять дважды и повернул назад, но, как ни быстро мчался, не смог избежать двух ударов пикой.»** По этому рассказу мы распознаем заносчивого Бассомпьера, который восхищался только своими подвигами. Что бы он ни говорил, человек, развернувший коня для бегства, вряд ли мог получить, как герцог, такие две раны - в живот и в грудь.
Как всегда, принцесса находилась неподалеку, поспешно приехала, чтобы спасти мужа, и перевезла его в Пезена (Pezenas); одна из его ран была тяжелой. Но едва она закрылась, как выздоравливающий вернулся в траншеи. Бедная женщина зря надеялась, что муж позволит себе отдохнуть подольше… Ее преклонение перед любимым возрастало с каждой новой постигшей его опасностью. Когда он удалялся от нее под звуки труб и барабанов, ей казалось, что она умирает. Но когда ей сообщали, что его кровь пролилась, силы ее чудесным образом возрастали; она могла ухаживать за ним день и ночь, но каждое такое потрясение сокращало ее жизнь. К счастью, вскоре был заключен мир, хотя и временный, и радость вновь вернулась в ее душу.
---------------------
* Жизнь герцога Монморанси, Симон дю Кро, p. 87-89.
** Мемуары Бассомпьера, p. 461.
Но у нее была и другая причина горевать: у этой женщины, созданной для материнства, не было детей! Каких только паломничеств она ни совершила! Какие приносила обеты, как горячо молилась! Миновало восемь лет после свадьбы, и надежда умерла в этом разбитом сердце. Эта боль отравляла ее дни неотступно. Оставить дом Монморанси без наследника! Видеть, как по ее вине пресекается славнейшая из ветвей этого дома! Это казалось ей одновременно и преступлением, и наказанием; это означало изменить своему предназначению, своему долгу, предать любовь мужа. А он, полный великодушия и нежности, делал вид, что огорчается лишь из-за ее страданий. Он просил своих друзей и служащих, чтобы никогда не заговаривали в присутствии принцессы о детях. Хотя та же боль терзала и его, всякий раз, когда она касалась этой болезненной темы, он пытался доказать, что дети заставили бы ее резко изменить образ жизни, лишили бы всяких удовольствий.
«Душа моя, - говорил он с улыбкой, - обремененный детьми, я могу сделаться либо мелким попрошайкой, либо большим казнокрадом. И тот наследник, которого вы так желаете произвести на свет, причинит мне немало огорчений, пока не станет наследником на самом деле».
Неуклонно проявляя множество знаков внимания и любовную заботу, этот ветреник с нежной душой искупал все причиненные жене огорчения. Он не только любил ее, но и горячо почитал. Среди своих воинских трудов он не забывал писать ей; современники цитируют даже стишок, который он однажды прислал Марии, с забавной аллюзией на эмблемы ее герба.
Анри де Монморанси по матери был уроженцем страны трубадуров; у него был дух и воображение южан, их образное красноречие, их живое остроумие, и мы не сомневаемся, что герцог был способен не хуже других сочинять стихи. Генрих IV тоже их сочинял, он мог послужить учителем своему дорогому Монморанси и в этом, как и во множестве других дел.
Отправлено: 19.11.13 09:44. Заголовок: Из всех высокопоста..
Из всех высокопоставленных вельмож того периода, который отделяет эпоху Генриха IV от эпохи Ришелье, Монморанси единственный покровительствовал людям искусства и литературы. Именно ему Скюдери посвятил свой первый роман; в предисловии он называет его «отцом солдат и покровителем поэтов». Герцог действительно обеспечивал им пенсии и приют в своих дворцах, а при необходимости, как мы увидим ниже, и право убежища в своих замках. Таллеман де Рео констатирует этот факт на свой лад; этот Калло от жизнеописаний приводит такую карикатуру на Монморанси: «Он был храбр, богат, щедр, отлично танцевал и ездил верхом, и всегда содержал на жаловании литераторов, кои слагали для него стихи и подсказывали, какое следует иметь суждение о предметах, занимавших в то время общество».* Значит, между отелями Рамбуйе и Монморанси должны были существовать отношения, которые было бы интересно выяснить.
---------------------
* История Таллемана: Монморанси.
Знаменитая маркиза, которая умела сочетать изысканность нравов и общественных отношений с утонченными наслаждениями духа, была уроженкой Италии; как и герцогиня Монморанси, родилась она в Риме, и даже ее семейство было родственно дому Орсини.* Разве не должна была возникнуть особая симпатия между этими двумя женщинами? Ведь их столь многое сближало: происхождение, родственные связи, отличная редкая образованность, сходство в судьбе. Присмотримся же пристальнее к отношениям, которые могли сложиться между ними. Отель Рамбуйе, начиная с той поры, объединял избранное общество; сделались ли его завсегдатаями супруги Монморанси? Это весьма вероятно, однако у нас нет никаких прямых доказательств.
--------------------------
* Маркиза происходила из дома Савелли; ее старший сын сохранил итальянское имя и звался маркизом Пизани.
Правда, следует учесть, что золотые дни этого кружка еще не настали, и история мало уделяет внимания начальному периоду его существования. Герцог Монморанси, обладавший редкой в те годы тягой ко всему великому и старавшийся следовать великим образцам, со свойственной ему страстью облагораживать чувства и с интересом к литературе, казалось, был просто создан, чтобы поддержать замыслы маркизы и стать одним из самых горячих ее сторонников. В то же время в кружке блистала его сестра Шарлотта, урожденная Монморанси, принцесса Конде, и духовно развитая маркиза де Сабле, к которой он долго испытывал страстную привязанность.
Отель Рамбуйе не был единственным местом, где могли встречаться лучшие умы: в отеле Монморанси устраивали чтения, а может, и театральные спектакли, поскольку поэт Мерэ, говоря о своей пьесе «Сильванира», упоминает, что “создавал ее скорее для отеля Монморанси, чем для Бургундского отеля». Но хозяева отеля Монморанси часто отсутствовали и не всегда могли его предоставить в распоряжение муз. Хрупкое здоровье заставляло маркизу Рамбуйе вести уединенную жизнь; ее изысканный двор обычно собирался вокруг ее постели.
* «Сильванира» Мерэ посвящена «пресветлой и могущественной госпоже, Марии-Фелисии Орсини, герцогине де Монморанси и д'Амвиль, баронессе де Шатобриан, etc.» В конце предисловия к этой пьесе автор замечает: «Поскольку я создавал ее скорее для отеля Монморанси, чем для Бургундского отеля, я не слишком беспокоился, что он длинна».
Герцог Монморанси был «самым непоседливым из мужчин: его видели в седле еще чаще, чем на улицах города». Пока он находился в Лангедоке или в армии, герцогиня удалялась в Шантильи, под сень его чудесных дерев, или поселялась в прекрасном замке Лагранж, неподалеку от Пезена. Поэты знали и воспевали ее под пасторальным именем Сильвии, как маркизу Рамбуйе – под именем Артенисы, которое дал ей старик Малерб. Герцога же звали, смотря по обстоятельствам, Альсид или Коридон. Герцогиню назвали Сильвией, по-видимому, благодаря ее любви к полям и лесам, о которой до сих пор напоминает нам, несмотря на все удары судьбы и метаморфозы Шантильи, тамошний лес Сильвии.
Среди авторов того времени, которым выпали на долю особые злоключения, был поэт Теофиль де Вио. Его имя было тогда у всех на устах. Его жизнь и произведения проливают некоторый свет на рассматриваемую нами тему. Он был родом с Юга, родился в Клераке в 1590 г.; его дед был секретарем королевы Наваррской.
Один из братьев Теофиля сохранил, как и он, воспоминание об этом поэтическом происхождении. Они были протестантами; Генрих IV, знакомый с их семьей, оказывал им покровительство в память о своей родине и бабушке. Юный Теофиль отправился в Париж искать удачи при дворе Беарнца; но внезапная смерть короля разрушила все его надежды. Ему было двадцать лет, имея отважную и горячую душу, он был достаточно образован, однако на воспитании его сказались беды гражданских войн – он остался и без наставлений, и без твердых принципов. Он жил, подчиняясь своим прихотям или страстям, и распущенность его нравов отразилась в его стихотворениях.
Теофиль де Вио сумел понравиться герцогу Монморанси благодаря своим стихам, своим остротам; поэт жил в его доме, сопровождал его в поездках и даже в армии, что отразилось в его стихах: “Я и поэт и капрал. Боги! Сколь я счастлив!”
Герцог Монморанси представил его королю и придворным, и поэт получил пенсион. Его поэзия повеселила Людовика XIII и его приближенных; Теофиль взялся воспевать их подвиги, но не сумел ограничиться только этим официальным занятием. Его циничные и безбожные стихи стали известны государю, и тот велел «убрать их долой с его глаз и со двора». Притом «герцогу Монморанси было приказано также изгнать его из своей свиты”.*
Теофиль, изгнанный из королевства, скитался с места на место, потом укрылся в горах Беарна, как Овидий во Фракии. Муза помогала ему забыть о своих бедах. Он обратился к королю, из глубин сурового одиночества, с одой, описывающей его жизнь в ссылке; здесь его взволнованная душа обрела подлинное лирическое вдохновение и мужественное звучание.
---------------------
* «В мае месяце (1619), как нам сообщают, государю стало известно, что поэт Теофиль сочинил стихи, недостойные христианина как по безверию своему, так и по непристойности. Посему он направил в Париж приказание вельможе, в свите коего поэт обретался, уволить его, что и было исполнено; и как только тот выехал, к нему присоединился кавалер-наблюдатель, направленный его величеством, чтобы сопроводить его за двадцать четыре часа за пределы Франции, под страхом смертной казни; сие и было усердно исполнено, поскольку приказ был составлен в недвусмысленных выражениях». (Французский Меркурий, t. V, 1619.)
После двух лет мучительных злоключений Теофиль получил помилование. Вернувшись во Францию и в дом самого снисходительного из вельмож, он как будто сумел извлечь некоторую выгоду из своих несчастий: он опубликовал трактат о бессмертии души, написанные в ссылке, и посвятил его королю; он перешел в католичество и пообещал его величеству, который принял его благосклонно, избавиться от языческих повадок. Но долго ли помнил он о своих обещаниях? Он воспевал войну и мир, балеты короля, его любимца де Люиня и подвиги отважного Монморанси, за которым последовал во время новых кампаний.
По возвращении над его головою разразилась новая гроза. Некто опубликовал сборник стихов различных авторов, под названием “Сатирический Парнас”; в нем содержались, в частности, весьма скандальные стихи, приписанные Теофилю. Имел ли он на самом деле отношение к этому изданию, или оно было лишь следствием алчности книгоиздателей? Последнее представляется знатокам-биографам более вероятным. Слишком уж велики должны были быть цинизм и неосторожность поэта, чтобы он рискнул после всего пережитого навлечь на себя новые беды. Так или иначе, книга послужила поводом или причиной яростной травли. У Теофиля были ожесточенные враги; его доставили в парламент и на общем заседании коллегии приговорили к сожжению заживо: судьи вполне заменили инквизицию.
В то время правосудие проявляло чрезмерную жесткость к вольнодумным сочинениям, число которых быстро множилось. Незадолго до того атеист Ванини был осужден парламентом Тулузы и отправлен на костер; несколько таких костров зажгли и в Париже.
В этих перипетиях Теофиль, наверно, не раз вспоминал о поэте Вийоне, своем предшественнике: Людовик XI спас Вийона от виселицы; герцог Монморанси вырвал Теофиля из рук тех, кто хотел его сжечь. На Гревской площади сожгли его изображение, но сам он нашел убежище в замке Шантильи. Молодая и милая хозяйка жила тогда там, в отсутствие сеньора, которого война призвала на Юг; жалея и сочувствуя протеже своего мужа, она велела опустить подъемный мост и впустить беглеца, которого, без сомнения, не считала виновным. Замок не стал для него тюрьмой, Муза усыпила его тревоги и избавила от скуки. Он воспевал Дом Сильвии. С высоты башни, где он жил, можно было разглядеть в глубине парка ту самую Сильвию в белом платье (это был ее любимый цвет); он видел изо дня на день, как она прогуливается, погруженная в мечты, под густой сенью любимых ею дерев.
-------------------
* См. во Французском Меркурии, t. V, 1619, подробное описание казни Люцилио Ванини в Тулузе. Флорентиец Франческо Сити и Этьен Дюран были приговорены 19 июля 1618 г. к колесованию за то, что в своих сочинениях нанесли ущерб чести и власти короля. — Жан Фонтанье, «юный безумец, беспутная голова », был сожжен на Гревской площади, в 1631 г., как автор памфлета «Неоценимое сокровище, или манзаринизм». Парламент, отклонив просьбу о помиловании, согласился лишь на то, что «прежде чем огонь коснется указанного Фонтанье, он будет незаметно удушен».
В этих прекрасных местах оживали также воспоминания более жизненные, чем усвоенные из книг: именно сюда частенько наведывался великий Алькандр, Генрих IV. Его влекло желание повидаться в Шантильи со своим дорогим другом и кумом, своим крестником и еще более дорогой его сердцу прекрасной Шарлоттой.
Можно отметить, что поэт, из уважения к Сильвии, не осмеливается слишком распространяться об этих мирских событиях. Поразительно, насколько сильна власть благородной женщины над воображением этого распутного безбожника; по отношению к ней он испытывает лишь чистейшее преклонение, ощущая все очарование ее сдержанной прелести, божественный аромат чистоты. Из всех богинь он сравнивает ее с целомудренной Дианой: «Бела и легка, как Диана».
Кипение его гнева, мечты о мщении – все затихает, когда он приближается к госпоже зачарованного замка.
Мы не можем здесь останавливаться во всех подробностях на его дальнейшей судьбе; ему предстояло выдержать жестокую схватку с суровым правосудием своего времени. Как только он покинул Шантильи, его сразу же нашли и арестовали. Брошенный в камеру, где когда-то содержали Равальяка, он ждал исполнения смертного приговора, но этого не допустили могущественные покровители, удвоившие усилия, чтобы выручить его из беды. Герцог Монморанси, воевавший на Юге, посылал письмо за письмом, доказывая невиновность несчастного поэта*. Он не упустил ни одной возможности спасти его, обратившись даже к Бекингему, послу, пользующемуся таким доверием королевы.
Отправлено: 19.11.13 09:45. Заголовок: * Помимо прочих, ге..
* Помимо прочих, герцог направил нижеследующее рыцарственное письмо верховному прокурору Моле: «Сударь, я пишу эти строки в продолжение своей просьбы заступиться за Теофиля, и буду и впредь от всего сердца умолять вас сделать все, что в вашей власти, для благополучного исхода его дела. Я знаю, что он невиновен, и потому желаю увидеть его на свободе, тем более, что по моему убеждению его талант может послужить к пользе общества. Будьте ко мне благосклонны и верьте мне больше, чем другим.
Ваш смиренный слуга, Монморанси.
Из Шантильи, сего 16 августа 1623.”
Наконец приговор был заменен постановлением об изгнании. Теофиль отправился на Юг, к своему сеньору и другу и провел всю военную кампанию рядом с ним. Похоже, что несчастья изменили его, он прочел много серьезных книг и много размышлял во время своего сурового заточения. Он предоставил на суд общества свою трагедию о Пираме и Тисбе*, и благодаря ее огромному успеху поэт рискнул появиться в свете; он даже явился на утреннем приеме у короля, и тот принял его хорошо. Наконец он получил позволение, благодаря стараниям своего патрона, вернуться в Париж, где вскоре и умер в отеле Монморанси.
Среди тех, кто получал вспомоществование в этом удивительном доме, были еще два поэта, Мерэ и Буасса (Буасса); первый, ученик Теофиля, тогда наделал много шуму своей пьесой о Софонисбе, которую считали шедевром своего времени, пока не появился «Сид».
Отель Рамбуйе первым ознакомился с этой новинкой. А герцог Монморанси, естественно, радовался успеху своего человека. Мерэ, как и Теофиль, участвовал в боях на суше и на море рядом со своим прославленным господином, и отличился храбростью.
Но нам следует ограничиться лишь той частью истории этих поэтов, которая касается их мецената. Мерэ также воспевал Сильвию: в кружке поэтов и прециозниц это прозвище относилось только к герцогине Монморанси*. Сегодня Сильвия плачет, расставаясь с Альсидом и издалека посылает ему свои вздохи, свои пожелания; завтра она готовится праздновать возвращение героя; а потом нимфы источников Шантильи жалуются хором на отсутствие Сильвии и умоляют ее вернуться.
-----------------
* «Сильванира» Мерэ посвящена герцогу Монморанси. Вот как пишет автор:
«Монсеньор, не знаю, что сталось бы со мною, не достанься мне честь служить вам; с того дня, как судьба и удача связали меня с вами, я нахожусь в вашем распоряжении, но всегда был свободен в выборе своих действий. И потому я ныне утверждаю, что лишь вам одному, из всех вельмож Франции, я мог бы по справедливости преподнести первые плоды моих изысканий... Не найдется другого господина, который, хорошо зная все несовершенство нашего века, мог бы настолько проникнуться любовью к искусствам, чтобы учредить для литераторов пенсии и тратить на них огромную часть своих доходов. Вся Франция была свидетельницей того, что вы сделали для одного из лучших наших собратьев, Теофиля, которому лишь ваша защита позволила доказать свою невиновность...»
Далее мы найдем певца отеля Монморанси, воспевающего подвиги Альсида на суше и на море. Более того, мы увидим, что этот поэт был человеком с характером и с сердцем.
Хорошо известно, что в модных романах той эпохи часто изображались реальные лица под масками, позаимствованными у античности; герцог Монморанси хорошо послужил этой литературе. Красота, отвага, любезность делали его героем романа; утверждают, что в одном из эпизодов «Кира Великого» Скюдери отражена любовная связь герцога Монморанси и маркизы де Сабле. Князь Полидамис страстно любил прекрасную Партенису: «его наклонности были благородны; он был хорош собою, привлекателен и отлично сложен; в обращении с людьми он был великодушен и благороден, ум его был игрив, но не слишком глубок, и он нравился людям не столько своими речами, сколько неизъяснимым обаянием, проявлявшимся во всех его поступках и личных качествах».
Царевна Партениса, напротив, «равно блистала как своим умом, так и красою глаз; беседа с нею очаровывала не менее, нежели созерцание ее лица... разум ее отличался такой необыкновенной тонкостью, что всякий, кого она удостаивала разговором, бывал потрясен... Она проявляла серьёзность и даже ученость с теми, кто был таков, но с другими была любезна и весела; сердце ее способно на высокие чувства... Ей свойственно героическое великодушие; душа ее полна нежности и страсти... Никогда еще не выказывалась такая осведомленность во всевозможных оттенках любви... и на мой взгляд нет ничего приятнее, чем слушать, как она устанавливает различия между любовью гордой и грубой, приземленной, любовью по душевной склонности и по знакомству, любовью корыстной и любовью героической...»
И эта красавица с тонкой душою не сводила глаз с Полидамиса. Среди ее поклонников был еще Калликрат (Вуатюр), не обладавший ни внешностью, ни изяществом, ни знатностью первого; но речи его, искрящиеся остроумием, были приятны, и его охотно слушали. «Он писал и прозу, и стихи в такой изысканной и необычной манере, что казалось, будто он сам придумал ее... Тонкость его ума была столь велика, что ее порою хотелось назвать причудой и излишеством. И тем не менее, в душе его преобладало тщеславие».
Калликрат попытался доказать Партенисе, что его соперник недостаточно умен, чтобы понимать ее, «что его любовь питается лишь внешней красотой Партенисы. Осмелитесь ли вы утверждать, - говорил он ей, - что Полидамис слышит все сказанное вами? Неужели вы не замечаете, что он больше смотрит на вас, чем слушает?» Такие слова затронули уязвимую сторону прециозницы. Лукавый Калликрат на этом не остановился, а взялся осуществить дьявольскую уловку, чтобы погубить соперника в глазах завсегдатаев отеля Рамбуйе.
Однажды, когда любящая пара беседовала в укромном уголке, этот коварный тип подкрался к ним и насторожил уши. У него была такая хорошая память, что он смог затем набросать на бумаге все, что услышал. На следующий день он отправился с визитом к красавице Партенисе и прочитал ей запись их вчерашнего диалога. Партениса распознала сразу характерные особенности своего стиля, излюбленные обороты речи, но зафиксированные на бумаге фразы Полидамиса ее удивили; того красноречия, которое ее так очаровывало, в них не было. Им не хватало жестов, поведения, лица прекрасного собеседника.
Отправлено: 19.11.13 09:46. Заголовок: * «Артамен или Кир ..
* «Артамен или Кир Великий», с посвящением госпоже герцогине де Лонгвиль, г-на де Скюдери, губернатора Нотр-Дам де ла Гард, t. XI, p. 112 a 148.
Пожалуй, этот вид красноречия стоил первого. Да и потом, кто может поручиться, что предатель Калликрат верно записал высказывания Полидамиса? Ведь в его намерения не входило добиться высокой оценки качеств противника. В конечном счете, речь шла о поверхностной галантной беседе, а в подобных упражнениях герой-воин не мог состязаться с прециозницами и поэтами их круга. Полидамис был прежде всего человеком действия, и язык перциозниц был не так привычен ему, как тот, которым он пользовался на службе. Ослепительная красота Партенисы притягивала его, вероятно, больше, чем квинтэссенция ее речей; как и многие другие, он должен был стремиться больше видеть ее, чем слышать, и в этом Калликрат мог быть прав. И все же не похоже, чтобы его уловка произвела в сердце дамы тот эффект, на который он рассчитывал, поскольку она долго любила Полидамиса, до того дня, как его привлекла другая принцесса. Как только стало известно, что ветреник объявил себя рыцарем королевы, гордая Партениса разорвала отношения и отказалась видеться с ним.*
----------------------
* “Сердце его было захвачено горячей страстью к госпоже де Сабле... Когда мы с нею познакомились, она сама рассказала мне, что гордость ее по отношению к герцогу Монморанси была такова, что при первых же признаках перемены в нем она больше не пожелала его видеть, не в силах перенести тот факт, что ей придется делить его с великой государыней». (Мемуары госпожи Моттвиль, собр. Петито (Petitot)
Историку следует быть правдивым до конца: «Кир Великий» был не единственной книгой, где ум нашего героя оценивается как посредственный*; Таллеман де Рео рассказывает, что однажды Бассомпьер, со свойственной ему дерзкой насмешливостью, задел Монморанси, и тот резко ответил ему: «Возможно, у меня не столь острый клюв, как у вас, но я смогу доказать вам, что шпага моя достаточно остра». Нам кажется, что эта реплика недурна и заносчивый Бассомпьер вряд ли нашел бы лучшую.
Герцог Монморанси умел находить верные слова, когда им руководили его мужество и его высокая душа. И герцогиня, и другие находили его письма столь же привлекательными, как он сам. Рассказывают, что глаза у него были красивые, но чуть-чуть косили, и этот небольшой недостаток лишь добавлял прелести его лицу. Нечто подобное можно сказать о его речах: они тоже чуть-чуть хромали.
-----------------------
* Герцог Монморанси выведен также под именем Селимана в романе «Пелисандр» (Pelisandre), г-на дю Байля (Bail), Париж, 1838, in-8". — См. в Приложении (I) краткое замечание об этом романе. (Извлечения из архива Segresianа, 1 vol. in-12. Париж, 1721.)
Анри де Монморанси еще в юности несколько раз приезжал в Лангедок; затем он стал губернатором и пользовался большой популярностью, был любим и народом, и особенно солдатами, а значит, он должен был знать местное наречие*. Как короли-трубадуры в лучшие времена языка d'Oc, Монморанси всегда собирал вокруг себя, в городах Юга, музыкантов и певцов; он любил председательствовать на праздниках, но война часто мешала им.
- - - - - - - - - - - -
* Несколько слов Сисмонди верно передают тот энтузиазм, который он вызывал: «Ни один из французских сеньоров не мог сравниться с ним красотою, изяществом и отвагой. Жена, Мария-Фелисия Орсини, уроженка Рима, обожала его; он был любимцем всех придворных дам, кумиром простого народа и солдат; он привлекал людей к себе остроумием, учтивостью, великодушием и щедростью.» (История Французов, т. XXIII.)
После непродолжительного мира протестанты вновь взялись за оружие; католическая Испания сговорилась с Роганом и его братом, герцогом Субизом, и тот затеял диверсию. Субиз, храбрый моряк, неожиданно вышел из Ларошели, застал врасплох в Пор-Луи королевский флот и захватил его*. Затем он без труда увел все корабли, стоявшие по отдельности у берегов страны, и Франция осталась без флота.
-----------------
* 17 февраля 1625 г. Он овладел городом и взял в осаду форт. Судя по Мемуарам Ришелье, он, по-видимому, сомневался в верности губернатора, герцога Вандома, чье поведение подкрепляло эти сомнения. «Он не смог или не захотел, пишет Ришелье, помешать г-ну де Субизу выйти из порта, уводя захваченные корабли короля».
Ришелье попытался найти быстрый выход из этого отчаянного положения: он вступил в переговоры с Голландией и Англией, и за золото получил эскадру, которой предстояло сразиться с Субизом и его моряками. Но Ришелье обратился к протестантским державам, мало расположенным сокрушать собратьев по религии. Соответственно, голландский флот, прибыв под Ларошель, стакнулся с городом, матросы сошли на берег и пили по-братски вино с ларошельцами.
Герцог Монморанси, будучи адмиралом Франции*, незадолго до того был назначен командующим армией в Лангедоке, и тут до него дошли известия об этих пагубных событиях. Похищение флота и нерешительность голландцев привели к тому, что предприимчивость и слава протестантской партии возросли. Адмирал помчался в Париж, переговорил с королем и кардиналом, решился сам попытать счастья под флагом Объединенных провинций – не осталось ни одного судна, где адмирал мог бы поднять флаг Франции. Он направился к побережью в сопровождении своего кузена (точнее, троюродного брата) Монморанси-Бутвиля и нескольких дворян своего дома.
---------
* Герцог Дамвиль, его дядя, отказался от этой должности в его пользу, и 10 июля 1612 г. Анри де Монморанси был признан парламентом в качестве адмирала Франции, точнее, ее западного побережья - Гиени и Бретани. Год спустя к нему перешел титул герцога и пэра после смерти в июле 1613 г. его отца-коннетабля.
В это время голландский флот собирался по договору с Субизом покинуть Ла-Рошель; однако тот, без зазрения совести, 20 июля 1625 г. внезапно напал на них, несмотря на заключенное перемирие, поджег адмиральский корабль и еще пять захватил, а затем увел на остров Ре. Он нарушил перемирие, которое сам же и предложил, под тем предлогом, что его брат Роган вступил в переговоры с королем. Голландцы отошли к берегам Бретани и были расположены к тому, чтобы возвратиться в свои порты. Прибыв в Сабль-д'Олонн, герцог направил к голландскому адмиралу своего интенданта с настоятельным требованием исполнить оговоренные в контракте обязательства; адмирал же, по имени Houstain, откровенно ответил, что его никто не обязывал идти против своей совести, и как бы мало он ни задумывался о религии, он скорее присоединится к ларошельцам чем станет с ними сражаться и ослаблять их позиции.
Получив такой ответ, Монморанси решился на совершенно отчаянную авантюру: на малом рыбацком суденышке он вышел в море с шестью товарищами, и направился вдогонку союзному флоту, который так здорово поживился за счет короля.
------------------------
* Подлинность описываемых нами подробностей подтверждается рассказчиком в следующих выражениях: «Почти во всех этих делах я или участвовал и был очевидцем, или знал о них, находясь вблизи от мест, где они происходили. Исключение составляет морская баталия, однако описание ее я почерпнул из дневника, написанного рукою одного из старших офицеров флота, сведения коего подтвердили двое дворян, людей высокой порядочности, которые никогда не покидали адмирала».
Отправлено: 19.11.13 09:46. Заголовок: (Жизнь герцога Монм..
(Жизнь герцога Монморанси, Симон дю Кро, предисловие)
Он искал их четыре дня, скитаясь по штормовому морю, за ним гнались корсары. Преодолев все опасности, он наконец их догнал*.
Голландский флотоводец, завидев, как это суденышко с адмиралом Франции на борту подходит к его кораблю, устыдился и стал извиняться за то, что подверг его таким испытаниям. Его с самого начала покорила мысль о том невероятном душевном подъеме, с которым этот высокородный сеньор рисковал своей жизнью; он сделал все возможное, чтобы искупить свой проступок. Но можно ли было уговорить его вступить в бой вопреки тайным намерениям правительства Голландии? Монморанси взялся решить эту трудную задачу. Грубый моряк, голландец, протестант, - такого человека наверняка было трудно воодушевить. Герцог в разговоре с ним противопоставил честь военного щепетильности верующего; он доказал, что необходимо отомстить за поношение его флага, учиненное Субизом, и что правительство не могло бы предписать ему терпеть такое оскорбление; он представил дело так, что в этой кампании интересы протестантов не пострадают.
- - - - - - - - -
* Наиболее известные историки едва упоминают об этом факте, не соотнося его с теми тяжелейшими обстоятельствами, которые ему сопутствовали. Базен, автор исторического сочинения, специально посвященного правлению Людовика XIII и весьма подробного, ограничивается одной фразой: «Герцог Монморанси отправился собирать свой флот», но ни словом не упоминает о почти легендарных трудностях, которые пришлось преодолевать. Повествование г-на Бюзена касается исключительно морского сражения против герцога Субиза, имя Монморанси упомянуто в этом кратком рассказе мимоходом. Другие историки еще более лаконичны.
Видя, что адмирал заколебался и готов сдаться, герцог созвал всех капитанов эскадры и ухитрился очаровать их своим героическим настроем и личным обаянием, которое покоряло ему сердца храбрецов так же, как и сердца женщин. Голландцы немедленно пожелали вступить в бой. Однако противный ветер не позволял двинуться навстречу противнику; пришлось прождать несколько дней, поддерживая в напряжении наэлектризованные экипажи. Монморанси не покинул расположение эскадры, он разослал во все стороны своих фуражиров, которые доставили в изобилии наилучшие вина и провиант, все необходимое для того, чтобы поддержать энтузиазм союзников. Он воспользовался задержкой также для того, чтобы запастись брандерами и вооруженными баркасами, приурочив свою атаку к высадке десанта на остров Ре, которой руководил отважный Туара (Toiras).
Наконец, 12 сентября 1625 г., адмирал Франции велел поднимать паруса и вышел навстречу Субизу; он держал свой флаг в авангарде, на флагманском судне голландского адмирала. Один из командиров эскадры отказался выходить в море под предлогом, что он явился сюда не для сражения, но для переговоров. Герцог ему передал, что если после третьего выстрела из пушки он не поднимет якоря, то будет атакован как противник. Эта угроза сразу сделала голландца податливым.
Соединившись с несколькими английскими судами, присланными в качестве подкрепления, Монморанси атаковал Субиза, эскадра которого состояла из двадцати шести кораблей. Анри редко доводилось сражаться на море, и опыт голландского командира наверняка ему пригодился. Однако было отмечено, что «он сумел воспользоваться своими преимуществами, а отдаваемые им приказы и замысел атаки были настолько разумны, как если бы он издавна усвоил все тонкости войны на море». Адмирал Houstain и капитаны, имевшие с ним дело во время боя, больше восхищались им, чем советовали, и впоследствии признавали, что если уж Господь предназначил человеку совершать чрезвычайные поступки, то он же и наделил его качествами, для этих свершений необходимыми. Мы же добавим лишь, что умение сориентироваться в непривычной обстановке, оценить возможности своих войск и применить оптимальную тактику – это характерные качества профессионального военного, каким и являлся наш герцог.
Монморанси, находясь в авангарде, причинил Субизу такой ущерб бортовыми залпами, что протестантский командир резко изменил курс и устремился с четырьмя из своих больших кораблей в ближайший залив, но там они сели на мель. Герцог воспользовался ситуацией для поддержки десанта Туара на острове Ре; он принял меры, чтобы расстроить все планы ларошельцев и, благодаря огню корабельных орудий, обеспечить успех этого предприятия.
Но Субиз, благодаря попутному ветру и высокому приливу, сумел сняться с мели и вновь появился в виду кораблей противника. Голландцы, растерявшись, не рискнули ввязаться в новый бой; адмирал даже отказался предоставить герцогу Монморанси шлюпку, чтобы доставить на суда его приказ: до того дошел разлад на корабле, где он находился. Тем не менее, Анри велел готовиться к бою, и недоброжелательство голландцев не поколебало его решимости. «Он велел подать сигнал, какой обычно подают, когда адмирал идет на рискованное предприятие, - а именно, поднять обнаженные шпаги, чтобы предупредить тех, кто не мог услышать его распоряжения. Но напрасно подавались эти сигналы с борта его корабля; те, кто по законам моря были обязаны немедля явиться к нему на помощь, не отважились на это».
К счастью, ветер был попутный. Французские суда сошлись с противником, и их пример увлек голландцев. После кровавой стычки флот Субиза по большей части был подожжен и пошел ко дну, после чего протестанты, еще державшиеся на острове Ре, капитулировали. Герцог, не ведая усталости, вновь велел ставить паруса и дерзким ударом захватил Олерон. Захват этих двух островов предопределил взятие Ларошели, которая не смогла без них обойтись.
Монморанси был способен на все; он высказал идею о знаменитой дамбе, выдвинутую одним из его инженеров, но было сочтено, что с него довольно: Ришелье не намеревался еще больше поднимать популярность этого человека. По всему королевству и за его пределами только и было разговоров, что об этих чудесах военной предприимчивости. Ничего подобного еще не бывало: адмирал, у которого нет достойного корабля, чтобы поднять свой флаг, бороздящий море четыре дня на барке, в погоне за целым флотом; человек, сумевший стать командиром у иноземцев, заставить строгих протестантов вступить в бой против своей веры – все это превосходило всякое вероятие. Анри стал кумиром дворянства, народа и войск; всюду, где он появлялся, кричали: “Виват великому Монморанси!”
Горько сознавать, что рыцарь, не уступавший совершенством Баярду, не обрел столь же великой славы; престиж его имени был стерт, удивительные деяния, рассказанные нами, были преданы забвению. Можно сказать, что Ришелье сумел обезглавить не только его самого, но и его добрую славу.
Часть вторая
Одержав победу над Субизом, адмирал Франции принял меры по защите побережья и безопасности двух захваченных им островов, а затем направился ко двору. Длительное напряжение, усталость и нездоровый климат сказались наконец; уже некоторое время он боролся с упорной лихорадкой и вынужден был признать, что ему требуется отдых. Двор он застал в Сен-Жермене, но там Анри, чье имя гремело по всей стране, приняли холодно и порекомендовали возвратиться на море. Однако большой успех, достигнутый им, в равной степени порадовал и удивил Людовика XIII. Все католические государи как один поздравили победителя; сам понтифик обратился к «своему возлюбленному сыну» с апостолическим посланием, выражавшим восторг от его триумфа*: «Волны Океана вознесли высоко вашу славу... Вы заставили твердыню моря испытать ужас и смятение... Воды Ла-Рошели свидетели отваги, с какой сражался Монморанси... Да услышите вы, о мой дорогой и возлюбленный сын, рукоплескания всего христианского мира, и да восхвалит вас бессмертная история! Продолжайте же ваши труды и поддерживайте вашего государя в намерении продолжать сию святую войну, дабы не поддался он на советы тех, для кого их безумное тщеславие превыше блага государства и нужд Церкви...»
Отправлено: 19.11.13 09:47. Заголовок: * Ut Urbanus VIII, ..
* Ut Urbanus VIII, P. M., dilecto filio, nobili viro, duci Montmorencio, salutem, etc.. Oceani fluctus, etc.»
Кардинал-министр, возможно, был одним из тех, на кого указывал святейший отец своим перстом. Политика Ришелье, и в самом деле, далеко не всегда совпадала с желаниями Рима; он уже приступил к переговорам с протестантами если не о мире, то о перемирии. Он руководствовался, без сомнения, глубокими соображениями, но не мог допустить, чтобы вся слава покорения Ларошели досталась лишь победителю Субиза; нельзя было отдать в руки одного человека такое преимущество, тем более когда этот человек уже слишком возвеличен, слишком независим, благодаря своему происхождению, успехам и богатству. Ришелье оставлял подобную роль за собой, и ему нужно было время, чтобы к ней подготовиться.
Напрасно Монморанси, видя, что его замыслы встретили сопротивление, посылал ко двору своего интенданта, чтобы объяснить свою позицию. Надеясь, что сам он справится с задачей лучше, герцог отправился в путь и на почтовых добрался до Сен-Жермена. Он попытался доказать королю, что Ларошель, прочно блокированная флотом, лишившаяся обоих островов, откуда в город поступало продовольствие, уже не в состоянии долго сопротивляться; он предложил разработанный его инженерами план, как засыпать проход в Новый порт, подчеркнул, что разведка уже произведена, уверил, что Субиз, укрывшийся с остатками разбитого флота в английских портах, не осмелится вновь появиться на театре своего поражения. На обессиленный город, где практически закончилась провизия и боеприпасы, следовало теперь нажать с суши, и тогда можно будет привести его к быстрому и полному подчинению. Он предлагал взять на себя расходы на столь сложное предприятие, если ему поручат командовать армией, сделав ставкой в этом деле свое достояние и свою честь. Монморанси не удалось переубедить монарха. Сам Ришелье приводит в своих «Мемуарах» следующие причины этой неудачи: он склонился в сторону мира потому-де, что «герцог Монморанси со своей обычной непоследовательностью то обещал совершить чудеса, то выказывал явный недостаток усердия.» Это объяснение Ришелье, искреннее или притворное, плохо согласуется с фактами и противоречит всему, что мы знаем о характере человека, которого можно было бы упрекнуть скорее в избытке усердия, нежели в недостатке.
Монморанси, если уж на то пошло, имел некоторое право обещать чудеса после того, что уже было им совершено. Его слава (а ведь он не искал ничего, кроме славы) была слишком зависима от задуманного предприятия, чтобы предположить, что он отнесется к его осуществлению спустя рукава; таким образом, правдоподобие здесь явно не на стороне Ришелье. Адмиралу Франции предложили вернуться к флоту, не затем, чтобы сражаться, но чтобы заключить перемирие с ларошельцами и принять их делегацию, готовую подписать мир. Он вернулся, бросил якорь близ Ла-Рошели и велел своим судам выстроиться полумесяцем, концы которого упирались в порт. Делегация поднялась на борт его корабля, и договор был подписан. Следующие дни были посвящены празднованию: адмирал дал на своем корабле большой обед, во время которого палили пушки с обоих бортов. Он обращался с маршалом Темином и с отважным Туара «со всеми церемониями, говорит очевидец, и всей возможной пышностью, как принято среди моряков»; к концу пиршества поднялся сильный ветер, но радушный хозяин не отказался спуститься с одним спутником в шлюпку, чтобы проводить сотрапезников на берег, рискуя ежеминутно уйти под воду: эту опасность он презрел.
Так вышло, что герцог Монморанси не получил ничего, кроме славы, в награду за все свои труды; ему отказали в осуществлении его видов на остров Ре, завоевание которого стало основой его успеха; это поручение было передано Туара, молодому офицеру, креатуре Ришелье, который до того отличался скорее как придворный, чем как военный. Но Ришелье приготовил нашему герою еще одну неожиданность: он уговорил герцога, обласкав его и пообещав многое, отказаться от должности адмирала, которую тот исполнял с таким блеском, поманив его в перспективе мечом коннетабля – наследственным отличием его дома*. У великого министра были, несомненно, серьезные намерения: адмиральский чин, с присвоенными ему по традиции привилегиями, мог сделаться препятствием на пути задуманной им реорганизации. Он желал создать могучий военный флот, объединить его под собственной рукой и самому сделаться великим адмиралом, хотя и под другим названием; но отобрать у человека источник самой блестящей его славы было явной несправедливостью. В душе Ришелье обширные проекты сочетались с мелкими страстями: человек, способный испытать зависть к стихам Корнеля, вполне мог позавидовать и славе Монморанси.
-----------------
* Ришелье создал для себя самого в октябре 1626 г. должность суперинтенданта навигации и коммерции, объединив функции адмирала Франции и адмирала Бретани, которые он отменил постановлением парламента в Ренне (Rennes). В «Истории Франции при Людовике XIII» г-на Базена мы читаем, что Ришелье выкупил должность адмирала Франции, «выплатив огромную сумму». Это утверждение неверно. На самом деле было оговорено, что герцогу Монморанси выдадут девятьсот тысяч ливров для погашения долгов, накопившихся во время войны; но это обещание не было выполнено, и вместо денег ему предоставили небольшую ренту из доходов города Парижа. См. «История Монморанси», Симона дю Кро. p. 17.S.I
Возвращаясь в свое губернаторство, герцог встречал по пути народ, восхищенный его подвигами; как бы компенсируя холодность властей, ему устраивали триумфальные встречи. Народ меньше понимал политику государственного мужа, чем героические поступки, и в насмешку именовал Ришелье кардиналом Ларошельским.
В те же дни герцога Монморанси настигли невеселые домашние заботы. Хрупкое здоровье его жены не выдержало стольких жестоких потрясений. Пока продолжалась морская кампания, она не покидала замок Бокер; по возвращении герцог застал ее почти при смерти. Бесконечные опасности, которым, как она знала, подвергается муж, его ужасные приключения на море, хотя он мало писал ей обо всем этом, постоянно были у нее на слуху; их пересказывали, как легенду. Она проводила дни и ночи в ожидании гонцов, прислушивалась к разговорам пажей; то и дело, во власти непреходящей тревоги, твердила: «Неужели я его потеряю!». Страдания довели ее до того, что она больше не могла есть. Муж взялся спасать ее со свойственной ему изобретательной нежностью. Он делал все возможное, чтобы вернуть той, которая дарила его такой любовью, желание жить; он придумывал вкусные блюда, способные ее соблазнить, и сам их готовил, он устраивал ей забавные сюрпризы; рассказывают, что он одевался как рыбак и приходил к ней с удочкой в руке, весело показывая рыбу, словленную им на обед для нее. И эти душевные заботы мало-помалу восстановили ее силы.
Отправлено: 19.11.13 09:48. Заголовок: Потом Монморанси уе..
Потом Монморанси уехал, чтобы председательствовать на собрании штатов Лангедока в Безье; он снова погрузился с головою в дела управления, а они осложнились: глухое брожение свидетельствовало о возможности мятежа в ближайшее время. В эти сложные дни его настигло ужасное известие: его друг, его родственник, Франсуа Монморанси, граф де Бутвиль, был приговорен к смерти.
Бутвиль со славой провел недавние кампании – он был всегда первым во всяком штурме. Во время осады Монтобана при взрыве мины его засыпало землей, и с трудом удалось вытащить его из-под обломков и мертвых тел. После заключения мира Бутвиль, не ведая покоя, отправился в Голландию, служить тем самым протестантам, с которыми сражался во Франции. Там он попал в Бреду и пережил ужасную десятимесячную осаду, против войск Испании. Но, услышав об успехах Субиза, Бутвиль покинул Нидерланды. Он был вице-адмиралом Франции, и, после адмирала, никто не проявил себя лучше на флоте, чем этот второй Монморанси. Но его отваге недостаточно было сражений на суше и на море; в обществе много говорили и о его дуэлях, и о других необыкновенных поступках. Поединков за ним числилось около двадцати, и в них он либо убивал, либо обезоруживал своих противников.
Безудержное увлечение дуэлями, поддержанное ожесточением гражданских войн и духом правления последних Валуа, было в то время развито как никогда. Ничто не казалось тогда прекраснее этих блестящих поединков, где шпаги помогали выявить личную доблесть; и женщины, и вся воинственная нация рукоплескали им. Но эти поединки прореживали ряды дворянства. Людовик XIII, будучи первым дворянином страны, прислушался к мнению Ришелье и издал суровые указы против этого общественного зла. Бутвиль продолжал устраивать поединки. Однажды его секундантом был барон де Шанталь, отец госпожи де Севинье; получив известие, что друг ожидает его для участия в поединке, он прервал исповедь в церкви и откликнулся на зов Бутвиля.
Бутвиль все больше беспокоил власти своей дерзостью. Парламент возбудил против него преследование, и он покинул Париж в карете, запряженной шестеркой, в сопровождении двухсот всадников, готовых оказать отпор служителям правосудия. Когда это дело замяли, он поссорился с графом Ториньи; взяв в качестве секундантов своих конюших, противники сошлись под стеной монастыря, и Бутвиль убил графа. Эта дуэль имела тяжелые последствия. Здесь мы ограничимся лишь кратким упоминанием о том, что после невероятной по смелости выходки – дуэли вшестером прямо посреди Королевской площади в Париже – Бутвиль и его секундант и друг Франсуа де Росмадек были арестованы и преданы суду. Вся знать Франции пыталась их спасти.
(…)[Мы сокращаем здесь текст, как далеко уходящий от основной темы произведения. См. подробное описание в биографии самого Бутвиля – А.Н.]
Герцог Монморанси в то время находился в Лангедоке; он несколько раз писал к королю, находя точные и сильные слова для выражения своей мольбы: «Если бы я осмелился, без позволения Вашего Величества, покинуть пределы сей провинции, то бросился бы к вашим ногам, чтобы просить снисхождения для моего кузена Бутвиля. Государь, он поражен злом, свойственным нашему веку, болезнью, свойственной людям его возраста и характера, но никоим образом не мог иметь намерения огорчить Ваше Величество, поскольку носит имя, с которым понятие верности неразделимо. Я помню, сколькими милостями вам обязан, но полагаю, что имею некоторое право просить у Вашего Величества жизнь сего несчастного, в возмещение жизни его и моих предшественников, которые столько раз отдавали ее со славой, служа королям, вашим предкам, ради блага вашей короны. Если только те дела, которыми я старался послужить Вашему Величеству, достойны какого-либо уважения, я осмеливаюсь напомнить о них, чтобы мой родич, испытав тяжесть вашего правосудия, узнал бы также и ваше милосердие... Я охотно готов стать поручителем за его послушание в будущем, и он, обладая качествами, кои могут быть полезны на службе вам, и прибавив к ним благодарность, всеми своими делами докажет Вашему Величеству, что вы не напрасно сберегли жизнь тому, кто носит имя Монморанси».
Ничего не помогло. Двое арестованных были доставлены из Бастилии во дворец правосудия, и судьи приговорили к смерти их обоих, позволив лишь, в виде особой милости, отложить казнь на день. Графиня Бутвиль, в то время беременная третьим ребенком, принцесса Конде, герцогини д'Ангулем и де Монморанси бросились к ногам Людовика XIII, но их мольбы и слезы не повлияли на несгибаемое упорство короля, которое он принимал за свою совесть. Напрасно оказалось и вмешательство королевы-матери по просьбе ее племянницы Орсини; на следующий день оба графа были казнены.
Для герцога Монморанси эта ужасная потеря стала ударом, от которого сердце его так и не излечилось. Эдикты против дуэлей ни разу еще не приводили к смертной казни; ограничивались лишь угрозой, и чуть ли не каждый день миловали людей, которые не обладали, как Бутвиль, ни славным именем, ни заслугами. Потому у герцога Монморанси неизбежно сложилось впечатление, что этот приговор был направлен непосредственно против его дома.
Именно в те дни его преданность подвергалась тяжелым испытаниям. Протестанты, по уговору с англичанами, приготовились к нападению; Монморанси поручили каким-то образом отговорить их, и герцог де Роган вступил с ним в тайные переговоры. Нет ни единого свидетельства, что губернатор Лангедока позволил себе поколебаться; но вокруг него было достаточно людей, которые подталкивали его к подобному альянсу. Возникли подозрения и опасения; при дворе сильно встревожились, но тут стало известно, что герцог-губернатор набрал войско за свой счет и обеспечил всем необходимым, пользуясь своими частными владениями. Вскоре узнали и то, для чего Монморанси использовал собранные силы: благодаря его усердию и бдительности великие замыслы герцога де Рогана были расстроены. Этот выдающийся полководец планировал набрать как можно быстрее двадцать тысяч войска, пересечь Гиень и, согласовав свои действия с англичанами, напасть на королевские войска, собранные под Ларошелью.
Монморанси, предупрежденный об этих замыслах осведомителями, которые у него имелись среди реформатов, потребовал денег и войск; но в тот момент все внимание короля было поглощено экспедицией под Ла-Рошель, и всеми остальными направлениями пренебрегли. Потому герцогу пришлось действовать в одиночку; в нескольких местах он сорвал попытки де Рогана, прекратил производимый им набор людей и сумел благодаря личному присутствию утихомирить города, готовые к мятежу. Однако эти успехи не перевесили его проступка – того, что он действовал без приказа и позволил себе на какое-то время обеспокоить двор. Дворянин, посланный Монморанси для разъяснения принятых им мер, получил от государственного секретаря следующий ответ:
«Ваш господин предпринял во Франции без согласия двора то, что король Англии не может предпринять в своих владениях без позволения своего Парламента». Все, что им было сделано, одобрили и подтвердили, однако губернатор, который слишком поторопился действовать, был лишен важных постов: командование армиями в Лангедоке и Гиени передали принцу Конде, а флот перешел под начало герцога де Гиза. Биограф заверяет нас, что герцог Монморанси обрадовался назначению первого; возможно, это великодушие все-таки было несколько натянутым. В любом случае, факты доказывают, что он повел себя лояльно и старательно выполнял обязанности заместителя, сделав все, чтобы восполнить неопытность и медлительность своего бездарного зятя. В то время как гордый д'Эпернон отказался играть роль подчиненного и действовать вне своих обязанностей губернатора, герцог Монморанси без возражений позволил поставить себя во второй ряд. Ничто в его поведении не оправдывает проявленное по отношению к нему недоверие.
Именно в те дни Бассомпьер бросил свою знаменитую фразу: «Вот увидите, мы будем настолько глупы, что возьмем Ларошель!» И в самом деле, в интересах знати было оставить правительство в затруднительном положении; слабость государства означала их силу.
Герцог Монморанси, несомненно, предпочел бы всякой другой службе командование под Ла-Рошелью. Но не так уж плоха была и задача справиться с таким противником, как умелый и упорный Роган.
Именно Монморанси выпала честь лично столкнуться с ним; после того, как он остановил движение Рогана к Ла-Рошели, он последовал за Роганом в верхний Лангедок, стал на его пути в графстве Фуа и дал ему сражение, равно прославившее обе стороны. Затем Монморанси остановил Рогана на пути в Монтобан и заставил укрыться в Севеннах. Когда Роган перебрался в нижний Лангедок, Монморанси пошел следом за ним. После нападений на ряд крепостей он нагнал герцога близ замка Крессель (Cressels), заставил девятьсот человек в своем присутствии сложить оружие, и противник вынужден был свернуть лагерь и уйти; затем, снова при его личном участии, был взят замок Галларг (Gallargues).
Читая этот перечень действий, остается лишь удивляться тому, что пишет Ришелье в своих «Мемуарах»! Принц Конде, герцог Монморанси и ряд других якобы «относились к своим обязанностям небрежно и сделали все возможное, чтобы успех не был достигнут». Относительно Монморанси, по меньшей мере, факты свидетельствуют обратное, поскольку лишь усердие и мужество позволили ему не спасовать перед таким умелым генералом, как Роган. Однако политике Ришелье было свойственно недоверие; характер его был полон презрения и подозрительности; ему необходимо было авансом обвинить всех тех, кого он желал когда-нибудь покарать.
Отправлено: 19.11.13 09:49. Заголовок: По своему характеру..
По своему характеру и полученному воспитанию Монморанси принадлежал эпохе рыцарства. Но и в его время личный пример и доблесть еще играли огромную роль в командовании войсками. Монморанси, без сомнения, был героем, но не был великим человеком; он не усовершенствовал искусство войны, но страстно любил его. Он обладал даром увлекать за собою людей, делиться с ними жаром своей отважной души, и соединял привычку к боям с умением быстро оценивать обстановку.
Посреди треволнений войны храброго воина занимали странные и серьезные мысли. После трагической гибели милого брата Бутвиля герцог постоянно возвращался к ним; даже находясь в военном лагере, он пытался проникнуть в тайны смерти и жизни за гробом. Однажды вечером он беседовал с друзьями об этом, в частности, о моменте, когда душа высвобождается из своего бренного узилища. Монморанси и маркиз де Порт (Portes), его родственник, пообещали друг другу, что тот из них, кто умрет первым, придет попрощаться с другим. Спустя некоторое время маркиз де Порт был смертельно ранен выстрелом из мушкета при осаде Приваса и умер на месте. Монморанси, проведя весь день в траншеях, очень устал и лег спать в своей палатке; внезапно его что-то разбудило, и он, по его словам, очень отчетливо расслышал голос друга, который печально попрощался с ним. Он подумал, что это был лишь запомнившийся ему обрывок сна, и глубокая усталость вновь заставила его уснуть; но тот же голос послышался во второй раз и разбудил его окончательно. Почти тотчас же в его палатку вошел посланный королем офицер, который и сообщил ему о гибели друга. Герцог часто рассказывал эту странную историю, сильно поразившую его и долго занимавшую его ум.
Заботы осаждали его со всех сторон: принцесса, его жена, вновь впала в то состояние смертельной тревоги, из которого он с таким трудом вытащил ее. Подвиги мужа убивали ее; она постоянно помнила, что он ежеминутно рискует жизнью, обязанный к этому именем, которое носил. Чем больше политика угрожала величию его дома, тем сильнее он старался поддержать и защитить ее собственными славными делами. Принцесса последовала за герцогом в Лангедок, чтобы быть рядом и не упустить возможности повидаться с ним, когда в войне наступала передышка. Он несколько раз наведывался в Бокер, где она обосновалась; его присутствие и нежная забота немного успокаивали ее взволнованное сердце. Ее все время мучила лихорадка. Муж перевез Марию, как только дороги стали безопасны, в свой замок Лагранж, близ Пезена; однако война продолжалась и похитила ее мужа почти сразу после приезда.
Оружие короля восторжествовало под Ларошелью, и Ришелье, не ожидая исхода войны в Лангедоке, счел, что у него уже достаточно сил для борьбы с Австрией. Потому он немедленно обратил свое внимание на Италию. Монморанси спешным маршем прошел до Валанса (Valence), навстречу королю, и они вместе предприняли осаду Приваса, одного из важнейших оплотов протестантской партии.
Осада уже была начата, когда прибыл кардинал в качестве генералиссимуса. В этом заключалась слабость этого человека, чье величие пятнали недостатки и нелепости характера: он желал играть самолично все роли. Ему нравилось поручать флот епископам и армию - кардиналам. Итак, он прибыл под Привас, во главе армии, выведенной из Италии, и начал высокомерно учить генералов воевать.
Если верить его «Мемуарам», ни Шомберг, ни Монморанси не сумели найти верное направление, откуда следовало начать штурм. Так же, как он понимал законы сцены лучше Корнеля, он разбирался в искусстве ведения войны лучше, чем Шомберг и Монморанси. Офицер, рассказывающий нам о военной деятельности последнего, противоречит Ришелье: “Пушки на батарее установил один из дворян герцога Монморанси, - пишет он, - по имени Полларг (Pollargues), он сделал это так ловко и с такими малыми издержками, что те, кто сперва высмеивал его предложение, вынуждены были восхищаться его стараниями. Менее чем за два дня батареи короля и герцога Монморанси были готовы к бою, снабжены всем необходимым и открыли столь яростный огонь, что уже к четвертому дню пробили основательную брешь. Вечером был произведен энергичный штурм».
У Монморанси были осведомители среди мятежников, и через них он пытался подготовить их к сдаче. Ришелье также вел переговоры, но дал четкое указание не сообщать об этом герцогу. Подчинение Приваса и Алэ заставило наконец герцога де Рогана сложить оружие и подписать окончательный мирный договор.
Кардиналу хотелось еще побыть в роли военного и прогуляться по покоренным провинциям во главе армии под своим командованием. Он посоветовал королю отправиться отдохнуть, а сам пошел вместе с Бассомпьером на Монтобан, который еще сопротивлялся. Одержав победу, он вступил в город, что не помешало ему отслужить там мессу; затем он вновь превратился в полководца и стал переезжать из города в город со всей пышностью монарха-победителя.
Вскоре политические обстоятельства, сложившиеся согласно желаниям Ришелье, предоставили ему ту главенствующую роль, которую он так страстно желал. Его борьба против Австрийского дома, затихшая на время, возобновилась. Знаменитый Спинола стал командующим силами герцогства Миланского, и теперь предстояло кого-то противопоставить давно сложившейся славе этого полководца, опытного и дельного. Кого же избрал кардинал? Себя самого; он принял командование над сорокатысячным войском и направился в Альпы в самый разгар зимы. Его заместителями стали три маршала Франции.
Как же отреагировал на это герцог Монморанси? Выказал ли он обиду из-за того, видя, что должен служить под командой духовного лица? Отказался ли он от подчиненного положения при таком командире? Нет; он не отказался от участия в кампании и отправился на новую войну простым волонтером. При дворе поговаривали, будто кардинал тайно пообещал впоследствии передать ему командование и дать титул первого маршала. У Монморанси, кроме того, могли быть в тот момент и другие причины удалиться от двора. Вернувшись в столицу в ореоле своих успехов, он не только посвятил свои трофеи королеве, но и объявил себя ее рыцарем. Этот куртуазный поступок, в котором сквозь почтительность явно просматривалась страсть, послужил орудием завистникам, и они без труда настроили короля против него. Людовик XIII поверил, и дело приобрело столь серьезный оборот, что рыцарю королевы было приказано удалиться в Шантильи.
Мария Медичи попыталась утихомирить сына и изгнать из его души подозрения, которые ему внушили. Опальному герцогу позволили вернуться, и вскоре он был назначен «представителем особы короля во всех главнейших делах и обеспечении войны, с правом вести мирные переговоры, устанавливать перемирия и союзы через послов либо другими способами, со всеми королями, принцами, представителями властей и республиками, etc.» Таким образом, он обладал теперь командованием армией и флотом, политической властью, финансовыми полномочиями, крепостями и т.д. Все было в его руках.
Спустя некоторое время он выехал в армию. Дворянство Юга во множестве устремилось следом за своим кумиром. Армия располагалась лагерем в глубине Альп; Ришелье вел переговоры с герцогом Савойским, который предпочитал сохранять нейтралитет в ожидании, когда нужно будет отдаться тому, кто больше предложит или применит большую силу. Однако эти двое слишком сильно ненавидели друг друга, чтобы переговоры могли нормально продвигаться.
Монморанси отправился в Турин, будучи в родстве с савойским домом; его приняли, как принца и родственника, которым гордятся. Нас уверяют, что этот визит не нанес ущерба его блестящей репутации: он очаровал туринский двор. Старый герцог, у которого амбициозность уживалась с веселостью, говаривал ему, что с момента приезда Анри «женщины стали красивее, а мужчины беспокойнее».
Отправлено: 19.11.13 09:50. Заголовок: Пока Шарль-Эмманюэл..
Пока Шарль-Эмманюэль развлекал таким образом гостя, Ришелье терял терпение на переговорах; армия, которую он держал в готовности у подножия Альп, погибала от голода, холода и болезней. В этой ситуации, которая могла продолжаться до бесконечности за счет тонкой политики Эмманюэля, Ришелье решился на рискованный шаг. Он намеревался захватить и похитить герцога Савойского с семьей. Он уже начал необходимые приготовления, но сведения о них просочились, и попытка сорвалась.
Считается, что Ришелье обвинил в этой неудаче Монморанси и отомстил ему позже, когда тот впал в немилость, за разглашение этой тайны. Было ли это подозрение оправдано? Пачкаться подобными политическими дрязгами против родственника, живя у того в доме, явно было не в характере Монморанси; да и вряд ли Ришелье, хорошо зная Анри, ввел бы его в курс подобного дела. У нас нет никаких фактов, подтверждающих, что его лояльность подвергли такому испытанию.
Ришелье исправил оплошность, подкупив губернатора Пиньероля, и тот постыдно сдал ему город. Но эта удача не устранила моровое поветрие, которое косило войска. Людовик XIII, готовясь вступить в Савойю с новой армией, вызвал к себе Монморанси и принял его как человека, в котором нуждаются. «Вот, - сказал король, обняв его, - самый отважный человек моего королевства!» Он предложил герцогу принять командование над войсками, которые Ришелье оставил под Пиньеролем. Но эта армия, наилучшая из всех, которую священник-воин постарался снабдить всем необходимым для успеха, таяла как снег посреди гор; эпидемия, голод и дезертирство – этого было слишком много; войска не получали никакой помощи. Монморанси потребовал провианта и подкреплений, но не получил ничего, кроме обещаний. Он не добился даже своей любимой роты жандармов, которую король предпочел оставить при себе. Однако Людовик XIII ждал от него службы, и он отправился, с чем был. Снова он перешел Мон-Сени и прибыл в расположение печальной армии, которая уже отчаялась выбраться оттуда, как пишет рассказчик. «Моровое поветрие распространялось и на квартирах кавалерии, и во всех других полках. Возвращение Монморанси укрепило приунывшие сердца; он пресек дезертирство, которое затронуло уже и знатных дворян. Он выдал жалованье, расплатился с долгами, сделал все, что мог, расходуя свои деньги. В ожидании, пока прибудет обещанное, он пытался чем-то занять и развлечь войска, вывел их в поле, устроил несколько вылазок, взял форт Жавен; но хворь умножала свою жатву, и герцога вызвали в Сен-Жан-де-Морьен в Савойе, где находился король».
Монморанси доложил ему, в каком состоянии находится армия, и умолял снять с него обязанности командира. «Он умолял короля удовольствоваться теми делами, какие он смог совершить, хотя и не принес его величеству значительных выгод». Тогда Людовик XIII пожелал поручить ему командование авангардом, которому предстояло перебраться через По, чтобы освободить Казаль. Спустя несколько дней Монморанси в третий раз пересек горы. На прощание кардинал обнял его и сказал: «Сражение, сударь, сражение, во имя Господа!” Однако, полагаясь всецело на его мужество, Ришелье создал ему немалые препоны: он назначил ему в начальники маршала д'Эффиа; это означало неминуемый разлад в командовании, поскольку эти двое людей были полной противоположностью друг другу. Д'Эффиа, суперинтендант финансов, расчетливый и ревнивый эгоист, был настолько же предан выгоде, как другой – славе. Кроме того, в прошлом их еще более разделило соперничество в любви; оба одновременно ухаживали за какой-то придворной красавицей, и, по-видимому, все достоинства суперинтенданта финансов не смогли затмить престиж героя.
Они выехали во главе семи тысяч пехотинцев и восьмисот всадников. Чтобы воссоединиться к армией, которая погибала от эпидемии, нужно было пройти сложный участок среди гор: ущелье, защищенное фортом Вейян (Veillane), где герцог Савойский собрал пятнадцать тысяч пехоты и четыре тысячи кавалерии; нужно было либо пробиться сквозь заслон, либо прекратить движение. До расположения терпящей бедствие армии оставалось всего полтора лье (около 6 км) пути.
В тот день была очередь герцога Монморанси командовать. Он сумел ночью переправить миом опасного места весь обоз, а с наступлением дня его отряд появился в боевом порядке у форта. Уже начал движение и арьергард, когда появился противник, разделенный на три колонны. «Самая многочисленная, пишет очевидец, состояла из солдат-ветеранов императорских войск, таких умелых, что они успевали трижды выстрелить из мушкетов, пока наши стреляли один раз... Герцог сидел под каштановым деревом, ожидая, пока все войско пройдет, но звук перестрелки заставил его вскочить. Он обдумывал, как поступить с противником, и на лице его выражалась та удивительная радость, которую он ощущал перед лицом всякой серьезной опасности...» Несколько минут ушло на обсуждение ситуации, а затем он сказал тем, кто предлагал обойтись без боя, что «причины, которые принуждают его принять другое решение, слишком очевидны, чтобы тратить время на объяснения, и что он отвечает за все...» Он передал д’Эффиа, чтобы возглавил легкую кавалерию, а сам повел жандармов, чтобы иметь возможность его поддержать в любой момент. Но суперинтендант, расчетливый на войне, как и в своих финансах, остался на месте. Герцог, в нетерпении, помчался вперед, пересек широкий ров и первым сошелся с врагом. Дадим слово участнику этих событий: «Как всегда, разгорячившись, он врезался в гущу неприятеля до пятого ряда прежде, чем его люди и жандармы короля догнали его. Это было возможно потому, что у него был хороший боевой конь, и к тому же натиск такого человека, как он, было нелегко выдержать... Внеся беспорядок в ряды первого эскадрона, он предоставил жандармам короля изрубить их, а сам напал на основной отряд кавалерии, приближавшийся к месту боя. Эту атаку он провел по той же методе и с тем же успехом, что и первую; прорвав ряды противника, он оставил дальнейшее преследование тем, кто шел за ним. Враги, которые полагали, что убили его, видя, как он под огнем их мушкетов прорывает их ряды и сбрасывает их солдат наземь, испытали такой страх, что, даже не глядя, гонятся ли за ними, пустились бежать... Четырнадцать или пятнадцать рот ветеранов императора были разогнаны одним-единственным человеком. Паника была столь велика, что они не осмелились ни перестроиться, ни взглянуть, что же их так устрашило... А герцог Монморанси не получил ни одной раны, не считая царапины на губе; его конь был трижды ранен; гарду его шпаги и крепления кирасы сплющило мушкетными пулями; шлем на голове был весь промят, железная пластина, защищавшая лицо, срезана наполовину, а руки от множества ударов покрылись ушибами, которые долго потом не сходили».
Когда дошло до написания официальной реляции о сражении, Монморанси, со своим обычным великодушием, оставил это на попечении д’Эффиа. Он сказал, что не хочет, «ни чтобы новость о событии, столь выигрышном для него, была написана его собственной рукой, ни чтобы доставлял ее кто-то из его дворян». Д'Эффиа воспользовался случаем приписать весь успех самому себе; в его донесении едва упоминался герцог Монморанси.
За сражением при Вейяне, которое неожиданно переменило ситуацию в Пьемонте, последовало блестящее дело под Кариньяно. Старый герцог Эмманюэль умер в отчаянии. Однако поветрие перекинулось и на вновь прибывшие войска. Ришелье, полностью поглощенный своими замыслами, видя вокруг себя только вещи, а не людей, посылал туда все новые отряды. Шомберг перешел горы со значительными силами, но терял до двенадцати сотен умерших в день. Герцог Монморанси видел, как гибнут его дворяне, друзья, слуги. Из всех генералов только он один не закрыл доступ в свой лагерь, превратив его, как говорили, в «армейский госпиталь». Там принимали всех больных, их лечил собственный врач Монморанси. Анри следил за тем, чтобы для здоровых были всегда накрыты столы, чтобы они были веселы; чтобы хватило денег на все эти расходы, он продал свое столовое серебро и все, что было при нем ценного.
Людовик XIII, который больше прислушивался к отзывам армии, а не к донесениям маршала д'Эффиа, писал матери, находившейся в Лионе: «Мадам, мой кузен, герцог Монморанси, служит мне во всех обстоятельствах так, что я должен обязательно поделиться с вами тем, насколько я им доволен. Когда он вел мои войска в Пьемонт, противник вздумал его атаковать при переходе через горы; однако он их так щедро угостил, что на месте осталось восемьсот убитых, более тысячи двухсот взяты в плен, остальные обратились в бегство. Взято восемнадцать знамен, и поле боя осталось за нами. При этом его даже не ранили, слава Богу, и я только что отправил ему срочного гонца, чтобы сообщить, как я доволен его службой. Прошу вас поделиться этими радостными известиями с моей кузиной, герцогиней Монморанси, его супругой, с чем и остаюсь ваш… etc.
Сен-Жан, 12 июля 1630 г.»
Учитывая чрезвычайную тяжесть ситуации, герцог Монморанси согласился поговорить о перемирии, которое предложил некий итальянец, агент папы, по имени Джулио Мазарини; но д'Эффиа прервал переговоры, вынув из кармана грамоту Ришелье, которая давала ему при необходимости неограниченные полномочия. Удивленный и разгневанный, герцог настоятельно потребовал, чтобы его отозвали, уступая тем самым мольбам жены и всех близких. Он остановился, чтобы выдержать карантин, на некотором расстоянии от Лиона, где находился король; но Людовик XIII направил к нему кардинала Лавалетта, с указанием вернуться вместе с ним как можно быстрее.
Монморанси застал двор в большом волнении: Людовик XIII подхватил в Савойе опасную горячку; его здоровье было уже к этому времени подорвано, и в течение пяти-шести дней доктора не ручались за выздоровление.
Сам король, полагая, что умирает, сделал свои последние распоряжения: детей у него тогда не было, и корона должна была перейти к его брату, легкомысленному и мягкотелому Гастону. У его постели разыгралась сцена, каких много знает история: перед умирающим предстал ряд масок, озабоченность и тревога соседствовали с плачущей надеждой. Ришелье, в ожидании скорбного события, больше других думал о будущем.
Рассказывают, что в этот час отчаяния он послал за герцогом Монморанси и просил о поддержке и защите своего правления. Другие авторы полагают, что Монморанси сам предложил кардиналу свои услуги и дружбу. Пожалуй, трудно поверить, чтобы он настолько забыл о нанесенных ему оскорблениях и о собственных интересах. Рыцарь Анны Австрийской создал бы себе множество неприятностей, имея на руках такого «опекаемого», как Ришелье – ведь это означало бы восстановить против себя всех дам, обеих королев, Гастона и всех сановников будущего царствования.
Постараемся найти какие-нибудь подробности этого эпизода. Ришелье, всеми покинутый, через посредство конюшего Сен-Симона, которого он сделал фаворитом короля добился того, что умирающий рекомендовал его герцогу Монморанси. Людовик XIII уже пообещал обеим королевам, что отошлет Ришелье прочь, как только тот избавит его от войны, но все-таки не хотел оставлять его на произвол врагов.
Король, поддавшись на уговоры конюшего, послал за герцогом Монморанси и сказал, протянув к нему руку: «Кузен, я требую от вас двух услуг: во-первых, чтобы вы и впредь служили государству с тем же пылом, что и всегда; во-вторых, чтобы вы ради любви ко мне относились хорошо к г-ну кардиналу*.” Герцог, растроганный, поклялся королю защищать министра, отвечать за него своей головой. Затем он сразу же отправился к кардиналу, которого нашел в том состоянии уныния, которое случалось испытывать этому сильному духом человеку не раз и не два: он плакал, лежа на кровати. Герцог подал ему руку и предложил убежище в своем губернаторстве. Ришелье, весь в слезах, бросился его обнимать и попросил в качестве укрытия крепость Бруаж. Все было поспешно приготовлено для его бегства. Это решение должно было подвергнуть суровому испытанию послушание и преданность дворян Монморанси, так как почти каждый из них ненавидел Ришелье, погубившего их близких или друзей.
В конечном счете, какими бы ни были реальные подробности этого случая, Монморанси проявил великодушие, доходящее до героизма, по отношению к человеку, который погубил его брата и вскоре жестоко расправился с ним самим. Но Людовик XIII остался жив; через несколько недель он отправился в Париж вместе с обеими королевами и всем двором.
И после выздоровления короля Мария Медичи не сменила партию; весь двор, собравшись при ней в Люксембургском дворце, уже праздновал ее торжество, когда Ришелье вошел ночью в комнату своего господина и вышел оттуда с победой: то был знаменитый день Одураченных.
Герцог и герцогиня Монморанси не участвовали в этой интриге; они не последовали за двором. Герцог спешил вернуться в Лангедок, где моровое поветрие, занесенное из Пьемонта, производило большие опустошения. По дороге на Юг он проводил герцогиню, чье здоровье было ослаблено, на воды в Баларюке.
Когда Монморанси возвратился ко двору, говорят, будто Ришелье встретил его холодно, считая, что недостаточно занять нейтральную позицию между ним и его противниками. Но положение герцога было трудное. Какой выбор следовало сделать в этой схватке двух королев против Ришелье рыцарю Анны Австрийской, племяннику Марии Медичи? Разве мало было того, что он, вопреки обыкновению, решил держаться подальше от поля боя? Он обещал Людовику XIII спасти жизнь Ришелье, но не давал слова защищать и его власть…
Герцог Монморанси так и не получил давно обещанную ему должность первого маршала. Королю даже было немного стыдно делать простым маршалом Франции человека такого ранга и с такими заслугами. Рассказывают, что, вручая ему маршальский жезл, Людовик XIII сказал: «Примите его, кузен; не он вам, а вы ему окажете честь». Впрочем, победитель Вейяна больше ценил славу, чем высокие посты; триумфальный прием, который ему устроили в Париже и при дворе, возместил ему эту обиду.
Спустя несколько дней приехала и герцогиня: ей предстояло, вместе с кардиналом Ришелье, стать крестной матерью второго сына ее золовки, принцессы Конде. Согласно некоторым биографам, в Лионе герцогиня воспротивилась благородным намерениям своего мужа в отношении Ришелье; но нам нет необходимости защищать такую душу, как у нее, против подобных обвинений.
На протяжении всей зимы блестящие празднества развлекали двор; кардинал хотел, чтобы все отметили как следует его победу и укрепление его жестокой власти; на время дворянство забыло о своем поражении, об ордерах на арест и эшафотах, которыми его покарали за непокорность.
В отеле Монморанси тоже давали балы и представляли комедии, в развлечениях принимали участие король, королева и весь двор. Для поэтов и ученых, служащих этому дому, нашлось много работы; теперь Мерэ заменял Теофиля. Он уже воспел морское сражение 1625 г., где наш новый Пиндар присутствовал и отличился.
Любящие супруги провели несколько месяцев в своем чудесном Шантильи, которое они с удовольствием украшали. Они вместе продумывали устройство новых рощ и лужаек, отделку фонтанов, изгибы ручьев. Герцог говорил тогда о том, что хотел бы там побыть подольше, удалиться от двора ради этого тихого и радостного уголка. Он назначил в каждом городе Лангедока доверенных людей, чтобы заменяли его во время отсутствия, и говорил герцогине, что самые дальние его поездки будут теперь из Парижа в Шантильи. В те дни, когда она оставалась одна, ей доставляли радость только приготовления к его возвращению, она заботилась о его одежде, о великолепных костюмах, которые он умел носить с таким изяществом и достоинством: камзолы из тонкого испанского сукна или бархата с разрезными рукавами, шляпы с длинными перьями, шарфы с вышитыми девизами, воротники из фламандского гипюра, тонкие кружевные оборки для раструбов сапог… Мало заботясь об украшении собственной особы, Мария велела вынуть самые красивые бриллианты из своей диадемы, чтобы украсить ими жезл маршала. Его доспехи, отмеченные следами недавних боев, шлем с султаном, кирасы были развешаны по стенам зала стражи; герцогиня надеялась, что они там останутся надолго. Она с упоением предавалась этим мечтам; но произошли события, которые заставили герцога вновь оставить ее.
Лангедок, присоединенный к короне четыреста лет назад, сохранил почти в неприкосновенности местные привилегии, вольности и систему управления, почти независимую от государства. Три сословия провинции собирались ежегодно на ассамблею («штаты»), свободно голосовали за распределение налогов, воспринимая их как дар, приносимый короне из дружеского расположения. Этот провинциальный режим на краю королевства, который придавал такую значимость дворянству и буржуазии, по большей части являвшихся протестантами, плохо укладывался в рамки той системы управления, которую вынашивал Ришелье. И король издал указ, устанавливающий в Лангедоке такую же систему выборных должностей, какая уже была установлена в большинстве других провинций.
Провинция, еще не оправившаяся от религиозных войн, ущемленная в политических правах, могла возмутиться. Ришелье рассчитывал на содействие Монморанси во внедрении задуманных им реформ. Герцог и в самом деле, перед отъездом в Пьемонт, в 1629 году, пытался убедить штаты, чтобы подали прошение о самороспуске; это значило, что одновременно он сам потеряет свои самые важные прерогативы, ослабит свою власть и лишится доверия народа. Естественно, штаты воспротивились, и один дворянин осмелился сказать губернатору: “Если бы все мы, сударь, оказались виновными в оскорблении величества, король удовольствовался бы тем, что наказал нас, не требуя, чтобы мы сами подписали свой смертный приговор; а вы требуете, чтобы мы просили собственного уничтожения! Как вы думаете, какое мнение о нас сложится у потомков, если мы, вместо того, чтобы поддерживать привилегии, унаследованные от предков, будем настолько низки, что не только позволим их отобрать, но еще и постараемся это ускорить? Этого ли вы хотите?» Штаты единогласно оказались подать требуемую петицию и получили приказ разойтись. Министр велел зарегистрировать эдикт счетным палатам и чиновникам Лангедока. Видимо, на герцога Монморанси намекает Ришелье в своих «Мемуарах», говоря, что регистрация вызвала большое неудовольствие некоторых лиц, притворявшихся, что они ее одобряют».
Волей-неволей герцог подчинился: он сам проследил за завершением разборки укреплений в городах и важнейших населенных пунктах. Но выборная система, внедренная на пробу одновременно в нескольких провинциях, не сработала; повсюду она вызвала сопротивление, и было решено вернуть прежнее устройство в Бургундии и Провансе. Тогда Лангедок возмутился, почему его исключили из списка; возмущение было сильным, как никогда, ко двору была отправлена депутация чтобы потребовать, от имени всех сословий, восстановления штатов. Весь край был на грани восстания; герцог Монморанси без колебаний открыто поддержал депутатов. Он дал понять Ришелье, что Лангедок, особенно ревностно оберегающий местные свободы, не стерпит, если с ним будут обращаться хуже, чем с Провансом или Бургундией. Министр внял его резонам и согласился восстановить штаты. Но оставались еще финансовые проблемы; необходимо было возместить расходы на недавно введенные должности, и Монморанси, всегда щедрый и уступчивый в подобных вопросах, натолкнулся на жесткие и враждебные требования д'Эффиа.
На этот раз все уладил Ришелье; он даже попытался примирить этих двоих несовместимых людей. Он пригласил их обоих на обед в свой замок Буа-ле-Виконт и заставил обняться. Чем меньше собирался кардинал удовлетворить интересы Монморанси, тем больше старался уделить ему внимания и ласки; он называл его «сын мой», часто ужинал с ним наедине. Его кабинет, закрытый порой для принцев, всегда был открыт для его дорогого сына; но все, что могло бы хоть как-то увеличить его значимость, вес в обществе, тщательно замалчивалось. Когда герцог настаивал, чтобы кардинал сдержал свое слово и дал ему звание первого маршала, тот всегда находил подходящий предлог отложить исполнение обещанного.
Монморанси, сильно раздраженный, вернулся в Лангедок, когда Месье, брат короля, в третий раз бежал из королевства, обнародовав яростный манифест против Ришелье. Он удалился в Брюссель к испанцам, с которыми Франция находилась в состоянии войны, потребовал у императора и у короля Испании войск и денег, после чего перешел границу во главе нескольких полков. Монморанси находился в окружении недовольных, пылких друзей, которые непрестанно напоминали ему о неприятных и тяжелых моментах прошлого: о звании адмирала, которое отобрали сразу же после одержанных им побед; о Бутвиле, погибшем на эшафоте, в то время как другие, безвестные дуэлянты, были прощены; о недавней казни Марильяка* под таким предлогом, после которого ни один маршал, ни губернатор не мог быть уверенным, что сбережет голову; наконец, о том, как его заставляли предпринять в Лангедоке такие шаги, которые подорвали бы доверие к нему народа и его власть. Потом смятенную душу Монморанси уязвили новые оскорбления: д’Эффиа, уже осчастливленный несколькими высокими званиями, получил командование над армией в Германии.
Отправлено: 19.11.13 09:52. Заголовок: * Маршал де Марилья..
* Маршал де Марильяк был арестован, за год до того, прямо в расположении своей армии. Он, как и его брат, хранитель печати, поддерживал Марию Медичи и был противником Ришелье. Со стороны министра это было актом личной неприязни. «Все преступление маршала заключалось в его нелюбви к кардиналу Ришелье.» Маршала отдали под суд под предлогом злоупотреблений и растрат, совершенных им в бытность командующим армией в Шампани.
Именно в этот роковой момент Месье отправил из Брюсселя в Лангедок своего доверенного человека, аббата д'Эльбена.
Герцог еще некоторое время колебался, присоединяться ли ему к этой интриге; наконец он согласился на тайную встречу с посланцем Гастона. Аббат был человеком красноречивым и ловким; его поддержал епископ Альби, его дядя, и им удалось заставить выслушать себя, затронув тонкие и болезненные моменты. Аббат напомнил герцогу обо всем, что тому пришлось перетерпеть; он раскрыл суть новой системы финансирования, которую собирались внедрить в Лангедоке, как оружия, обращенного и против него, как средства для ревизии его административной деятельности, с целью изыскать поводы обвинить его и разделить судьбу Марильяка. Кроме того, д'Эльбен напомнил ему, что королева-мать и Месье в руках у иностранцев, король по-прежнему не имеет наследников, кроме Гастона, а этот наследник находится во власти испанцев, ведущих войну против Франции. Этот беглец, выпрашивавший помощь за границей, мог в любой момент стать королем Франции. Наконец, он не забыл указать герцогу, что его отец, коннетабль, тоже укрыл в своем губернаторстве короля Наваррского, когда тот бежал из столицы, и этот поступок оказался столь же полезным для государства, как и для его дома. Епископ Альби умел уговаривать; он сумел показать герцогу убедительность своих доводов.
Другой прелат, которого более стоило бы выслушать, чем двоих д'Эльбенов, Клод де Ребе, архиепископ Нарбоннский, напротив, попытался сделать все возможное, чтобы удержать Монморанси, не дать ему попасться в ловушку. Полный уважения и глубокой симпатии к благородному человеку, которого он хорошо знал, прелат со слезами заклинал его не поддаваться опасным искушениям. Следуя его советам, маршал решился написать Ришелье, объясняя свое поведение; министр не нашел эти объяснения убедительными и отдал тайный приказ арестовать Монморанси. Попытка провалилась, но герцог, возмущенный новым оскорблением, дал слово д'Эльбену и отправил с ним письмо Гастону.
Герцогиня приехала в Лангедок вместе с мужем; она ощущала, насколько он подавлен и озабочен, и ничто не могло помешать ей сопровождать его. Вскоре его постоянная занятость, его частые отлучки дали ей ключ к происходящему. Несколько ночей подряд она просила слуг отнести ее (в то время болевшую) в спальню мужа и убеждалась, что его нет. Несколько дней он пытался развеять ее подозрения, но потом не выдержал и признался, какой сделал шаг. Он показал ей письмо от принца, где говорилось: «Я обращаюсь к вам как к последней моей надежде. Вы можете спасти меня, не погубив себя. Я предаюсь в ваши руки».
Рассказывают, что герцогиня, глубоко удрученная, выслушав его, сказала только: «Увы! Я всего боялась, когда вы служили королю; чего же мне бояться теперь, когда вы восстали против него?»
Расставшись с нею, герцог долго не мог успокоиться. Видя это, его дворяне спрашивали, не откажется ли он от своих намерений. Он отвечал, что не может этого сделать, поскольку уже дал слово…
Заметим мимоходом, что один суровый историк серьезно ошибся, представляя нам человека, испытывавшего такие терзания, как легкомысленного и беззаботного искателя приключений. «Кажется, говорит этот историк, что Монморанси принял предложение Гастона, как если бы его позвали секундантом на дуэль, не задумываясь, справедливо ли дело, за которое он решил драться, не соотнося свое решение с общественным благом, с интересами провинции, которой он управлял, и своими собственными, воспринимая все это лишь как повод выказать свою храбрость.
Нам достаточно процитировать ряд писем, датированных тем временем, чтобы убедиться, насколько душа Анри была растревожена и как хорошо он понимал всю сложность ситуации.
«Дорогой мой кузен, - пишет он герцогу де Грамону, - могу сообщить вам только то, что я стал на сторону Месье, брата Короля. Ряд несчастий довел меня до того, что я не могу быть более спокоен ни за жизнь свою, ни за свободу. Штаты за нас, равно как и множество достойных людей... Любите меня, что бы ни случилось...»
В те же дни он написал г-ну де Монбрену (Montbrun): “Наше дело правое, я уверен, что Бог за нас...*»
Как только Монморанси решил взяться за дело, ему понадобилось принять принца с теми войсками, которые тот набрал за границей. Накануне перехода границы Гастон издал манифест, направленный против кардинала. Дворянство, которое воспринимало имя Ришелье как знак угрозы, встрепенулось за стенами своих замков, услышав призыв Гастона: многие стали готовиться сопровождать его. В годы религиозных войн столько раз уже бывало, что вожди уходили за границу и там искали помощи, что поступки Гастона никого не смутили. Он особенно рассчитывал на дворянство Юга и на честолюбивых лотарингцев.
Король отправился в Лотарингию с армией численностью в двадцать пять тысяч, одновременно велев выдвигаться той армии, которой маршал де Лафорс командовал на Рейне. Атакованная с фронта и с тыла, Лотарингия не сопротивлялась; ее самые крепкие твердыни сразу сдались, герцог капитулировал, не ударив пальцем о палец.
Такая быстрая развязка расстроила планы Гастона; видя, что путь отхода со стороны границы перекрыт, он бросился в Бургундию, теснимый маршалами Лафорсом и Шомбергом. Остановившись в нескольких лье от Дижона, он попытался уговорить город открыть ворота; при нем было едва две тысячи войска, набранного из жителей Льежа, валлонов и немцев.
Это сборище чужеземцев, предоставленных самим себе при таком вожде, как Гастон, разнузданных, голодных, жгло деревни и проливало кровь крестьян. Затем они бросились в Бурбоннэ, оттуда в Овернь и Руэрг, не взяв ни одной крепости и вымещая обиду на города в деревнях, мимо которых проходили.
В письме одного дворянина из свиты Месье описывается положение этой печальной армии: «...У нас нет ничего, в особенности белья. Крестьяне разбегаются от нас, унося все, что могут, и даже самые жалкие деревушки закрывают перед нами ворота. Мы, конечно, почти все едем верхом, но у большей части наших лошадей нет ни седел, ни уздечек, и нам нечем их подковать, зато маршалов – полевых, разумеется, - у нас больше, чем нужно, штук девять или десять, и непонятно, кому из них подчиняться, поскольку они все рвутся командовать... Но мы надеемся, что вмешательство достойных людей, которые стараются, вопреки разладу, навести должный порядок, избавит нас от всех этих бед. В этом единственное утешение тех, кто, как я, отправился в поход без куска хлеба, а таких в нашем войске большинство».
Отправлено: 19.11.13 09:53. Заголовок: Гастон повернул к К..
Гастон повернул к Каркассону и Безье, которые намеревался укрепить. Именно там он и в самом деле мог рассчитывать на поддержку; но прибыл слишком быстро: ничто еще не было готово. Это преждевременное вторжение застало Монморанси врасплох – он не успел ни собрать войска, ни заручиться поддержкой влиятельных лиц. Позорная трусость герцога Лотарингского, внезапное появление Месье, печальное состояние его войска – все это расстроило его планы. Самые горячие поспешно возвратились в свои замки; самые благоразумные советовали герцогу взять назад слово, раз уж принц так плохо сдержал свое; но он отказался, приводя тот довод, что в этом случае у Месье не останется другого выхода, как отдаться на волю Испании. Маршал обратился к штатам, жаждавшим взять реванш против власти, которая им угрожала, и без особых усилий убедил их поддержать восстание (это было 22 июля). Штаты Лангедока проголосовали, почти единодушно, за то, чтобы призвать Месье в провинцию; они уполномочили герцога собрать войска и необходимые средства. Только архиепископ Нарбоннский, председательствовавший на заседаниях, высказался против; это был сигнал к началу гражданской войны.
Герцог Монморанси активно взялся за дело; он ускорил сбор людей, добыл деньги и необходимые сведения в городах. При этом, как ни странно, он забыл, а вернее, не смог добиться, чтобы ему переслали из его отеля в Париже хранившиеся там 550000 ливров, - эта сумма осталась в доме, опечатанном, как только стало известно, что он присоединился к мятежникам. Из щепетильности, неслыханной в подобных обстоятельствах, он отказался последовать совету, что можно воспользоваться ярмаркой, которая тогда проходила в Бокере, захватить товары и заставить торговцев их выкупить. Этот поступок показался большой глупостью Ришелье, который сам не был способен на подобное благородство. «Из этого можно было видеть, пишет он, что Господь поразил его слепотою, и что святая Магдалина, заступница королевства, намеревалась свести на нет мятеж, начатый в день ее праздника». Пожалуй, немного добавилось чести Господу и святым от той роли, которую приписал им Ришелье!
Между тем мятеж, ограниченный пределами Лангедока, теснимый с двух сторон армиями короля, не был поддержан всеми городами; Монморанси не удалось склонить на свою сторону самые важные из них: Монпелье, Ним, Бокер, Нарбонна сохранили верность королю. Отважный Эстранж (Estrange) вынужден был со своим отрядом отойти в Севенны, там был схвачен и обезглавлен. В лагере Гастона царили раздоры; каждый из любимчиков стремился командовать, и ни один план не принимался к исполнению. При таком состоянии дел Монморанси на какой-то момент потерял уверенности в успехе; он решил остановиться и еще раз попробовал договориться с Ришелье. Он послал к кардиналу своего племянника, графа д'Алэ, командира кавалерийского полка; в письме он указал, что готов сложить оружие, может заставить Месье прийти к соглашению и для себя не требовал ничего, кроме сохранения жизни. Ришелье понял, что герцог доведен до крайности, и сделав вывод, что бояться больше нечего, не пожелал уступить. Маршал обратился к нему с новым предложением: он готов был покинуть королевство и вступить в армию под знаменами Густава-Адольфа*. В качестве ответа кардинал велел обнародовать сокрушительное постановление против него; и с того момента Монморанси не оставалось иного выхода, как победить или умереть. Две армии надвигались на мятежников; маршал Шомберг двигался со стороны верхнего Лангедока, и герцог уговорил Месье направиться ему навстречу. Два войска, оба не слишком многочисленные, вскоре очутились в окрестностях Кастельнодари. Составить ясное представление о том, что произошло дальше, трудно, потому что свидетельства современников очень противоречивы.
-------------
* Густав-Адольф погиб два месяца спустя на поле боя под Лютценом, почти в тот же день, когда Монморанси погиб на эшафоте.
Вот как описывается ситуация перед схваткой в мемуарах Понти (Pontis): «Армия маршала Шомберга, которая насчитывала шесть или семь тысяч человек, подошла к городу Кастельнодари, который держал сторону Его Величества. Армия Месье и герцога Монморанси, состоящая из тринадцати тысяч человек, оказалась на расстоянии трех лье (12 км) от королевской; но обе армии разделяли большие холмы и овраги... Примерно в четверти лье оттуда, посреди виноградников, стоял пустой дом, удобный для размещения командного пункта, поскольку он располагался на возвышенности и оттуда можно было следить за всеми демаршами противника. Маршал Шомберг направил туда нескольких офицеров. Тем временем герцог Монморанси, который выехал с пятьюстами людьми разведать позицию нашей армии... немедленно напал на эту возвышенность. Пост был нами оставлен, и он разместил там сто пятьдесят своих людей. Наша армия не ответила: маршал Шомберг хотел дождаться атаки...
Герцог Монморанси, вернувшись к его королевскому высочеству в веселом расположении духа, сказал ему: «Наконец-то, Месье, наступает день, когда вы сможете воссоединить сына с матерью; но для этого понадобится, - добавил он, обнажив свою шпагу, - залить ее кровью по самую рукоять... Затем они обменялись по этому поводу несколькими пылкими словами, после чего герцог Монморанси отошел в угол залы, где находились графы де Море и де Риё, а также г-н де Шодбон (Chaudebonne), мой близкий друг, от которого я все это и услышал, и сказал: «У нашего юноши кровь из носу идет; он собирается спасаться бегством с кем-нибудь втроем. Но ни вы, де Море, ни вы, господин де Риё, ни я не станем этим третьим. Мы должны сегодня сделать все возможное, чтобы заставить его, пусть нехотя, взять в руку шпагу и драться».
Эти подробности приводит очевидец, участник событий; он объясняет лучше, чем все историки, причины поступков Монморанси. Он думал лишь о том, чтобы вступить в бой как можно скорее, чтобы не дать Гастону убежать. И еще один момент, сообщаемый Понти, позволяет понять, что же произошло: «Один дворянин из местных, семидесяти лет от роду, явился и сказал, что если ему дадут пятьсот мушкетеров три сотни конников, он ручается за победу, так сможет устроить засаду у моста, по которому противник непременно должен будет пройти. Маршал Шомберг выслушал предложение этого дворянина с радостью... Тут же он приказал г-ну де Сен-Прею, еще нескольким офицерам и мне следовать за тем дворянином с пятьюстами мушкетерами гвардии, и к ним добавил триста конников. Указанное место действительно было очень удобно для засады: там были ложбины и канавы, мимо которых проходил единственный путь к мосту... Мы выстроили нашу пехоту так, чтобы они могли в самое короткое время сделать пятьсот выстрелов из мушкетов.
Герцог Монморанси возглавлял авангард, двигаясь позади графов де Море и де Риё; Месье остался позади с основной частью войск. Г-н де Монморанси, как командующий авангардом, первый ступил на дорогу к засаде, его атаковали наши конники, но он их яростно разогнал и частично уложил. Но, несколько увлекшись, он двинулся дальше и налетел на нашу засаду. Был дан такой плотный залп, что никогда еще не бывало такой ужасной бойни... Герцог Монморанси, сделав все, что мог сделать великий военачальник в подобных обстоятельствах, был наконец повержен, после того как пал его конь».
Нам кажется, что Понти все-таки переоценивает Монморанси; он скорее вел себя как храбрый солдат, который, не задумываясь о вражеской диспозиции, спешит поскорее вступить в бой. И тем не менее, именно Понти, лично участвовавший в засаде, видел все происшедшее вблизи; он единственный, кто показывает, что герцог вовсе не ринулся, как безумец, на вражеский отряд, как пишут историки, не исследуя вопрос, но попал в ловушку, из которой хотел как можно скорее выбраться.
Другие современники, менее авторитетные, чем Понти, излагают этот эпизод, такой короткий и запутанный, по-разному. Мы узнаем, что Монморанси сам поджидал Шомберга у прохода к реке, рассчитывая застать противника врасплох; но Шомберг его обыграл, перебравшись через реку с другой стороны. Перед боем было решено выждать, не вступая в схватку, пока подтянется артиллерия, но юный граф де Море, бастард Генриха IV, нетерпеливо желая проявить себя, атаковал, не дожидаясь сигнала, и увлек за собою свой отряд.
Монморанси удивился, услышав стрельбу, и тут ему доложили, что Море пошел в атаку; и он тут же бросился исправлять ситуацию.
Граф де Море заплатил за свое рыцарственное безрассудство быстро и дорого: он пал при первых же выстрелах, и маршал, поддавшись ярости, не захотел отступать. «Давайте ударим крепко, Риё, мой добрый друг! – сказал он, - на левом фланге бой уже идет!» Раздосадованный, встревоженный, возбужденный видом противника, он перелетел через ров под градом пуль, и ринулся вперед. За ним последовало всего пятеро дворян; граф де Риё погиб в первые же минуты. Со шпагой в руке Монморанси врезался в построения Шомберга, прорвался через шесть рядов солдат и убил нескольких в седьмом. Наконец, увидев, что он остался один, он попытался вернуться к своим. Он уже добрался до поля, по которому мог отступить, когда его лошадь, не выдержав полученных ран, рухнула наземь. Боевой конь мог бы пронести его еще хотя бы на двести шагов дальше, и этого хватило бы, чтобы он оказался вне опасности. Но случилось то, что случилось: в тяжелой кирасе, истекая кровью, маршал не смог подняться.
Никто не хотел его преследовать; солдаты, с которыми он только что сразился, любили Монморанси и хотели только, чтобы он спасся. Его товарищам дали возможность прийти к нему на помощь. Но лучшие из его друзей и сторонников погибли, а в войсках Месье никто не пошевелился. «Сент-Мари, сержант гвардии, - рассказывает Понти, - подошел ко мне и предупредил, что он, кажется, видел, что конь Монморанси пал и подмял его. Тронутый несчастьем сеньера, которому я был добрым другом, я не хотел сам брать его в плен; я обратился к г-ну де Сен-Прею, которому охотно уступил бы эту славу. Но и Сен-Прей не хотел этого делать, и чтобы не идти туда в одиночку, он так меня уговаривал, что я вынужден был согласиться сопровождать его. И вот мы взяли с собой несколько солдат, и пошли туда, где видели г-на Монморанси... нам стоило большого труда вытащить его из рва, потому что павшая лошадь придавила его ноги. Несчастный был весь покрыт кровью и едва не задохнулся, потому что она заливала ему рот».
Отправлено: 19.11.13 09:53. Заголовок: Едва живой, герцог ..
Едва живой, герцог Монморанси попросил, чтобы ему нашли исповедника; тогда Сен-Прей, плача, сказал ему: «Мужайтесь, сударь мой!» Раненого освободили от пробитой кирасы и напрочь изрубленного колета. Тут подошел г-н маркиз де Брезе, зять Ришелье, и велел солдатам взять пленного под стражу. Его перенесли в шатер к Шомбергу. Рассказывают, что в то время, как солдаты несли раненого, дворяне, которые печально сопровождали его, заметили у него на руке бриллиантовый браслет с портретом Анны Австрийской. Они попытались снять эту компрометирующую вещь; один из них, Бельевр, интендант королевской армии, подошел к маршалу якобы затем, чтобы его допросить, и успел снять портрет, но все-таки это заметил один из шпионов Ришелье.
Герцог Монморанси получил семнадцать ранений; в теле у него осталось пять пуль, еще однa пробила ему горло навылет; никто не верил, что он выживет. В этом состоянии он исповедался духовнику Шомберга, а потом его понесли в Кастельнодари. Носилок не было, нашли лестницу-стремянку, покрыли ее плащами… Солдаты, видя, как его несут, опускали головы и отворачивались, пряча слезы. Когда добрались до Кастельнодари, горожане высыпали на улицы, кричали, что он – их губернатор, и они не будут повиноваться никому, кроме него. Пришли консулы, ждали приказаний; но герцог, ослабев от потери крови, то и дело терял сознание.
Гастону, имевшему при себе намного более многочисленное войско, чем Шомберг, достаточно было лишь появиться в тот момент, чтобы поднять взволнованный народ; он мог захватить окрестности и принудить королевскую армию сдаться, отрезав акведук, откуда они брали воду; но ему отсоветовали, и он не сделал ничего.
Шомберг беспокоился теперь лишь о том, чтобы отдать своего пленника в надежные руки, и решил отправить его в Тулузу, но его убедили, что город попытается его спасти; члены капитула отказались брать на себя ответственность за этого пленника. Герцога терзала жестокая горячка, хирург протестовал, и все-таки его отправили в конных носилках в замок Лектур. Друзья попытались отбить его, устроив нападение по дороге, но он так страдал и был так измучен, что эти отчаянные попытки не удались.
Ришелье сопроводил Людовика XIll до Лиона, а оттуда они вместе направились на Юг. Министр загодя настраивал своего господина на трагическую развязку. Государственные соображения подкреплялись личной враждой: Ришелье воспользовался портретом королевы как самым весомым аргументом. Весьма возможно, что ревность мучила не столько короля, сколько самого кардинала, который, как утверждают, осмелился ухаживать за Анной Австрийской, но в ответ получил только язвительную насмешку. Увлеченность славного Монморанси должна была намного больше польстить романтическому духу испанки; но за подобный успех порою платят слишком дорого, и эта игра в любовь навлекла на герцога смертельную ненависть государства, которая и стала источником всех его несчастий.
Узнав о поражении маршала и о серьезности его ранений, Ришелье напустил на себя соболезнующий вид, благо это ему ничего не стоило; он даже вспомнил о том, как они были дружны. Но когда стало ясно, что смерть не спешит, что ни одна из ран не оказалась роковой, он сменил и тон, и выражение лица. Он выступил в переговоры с Месье и заставил этого жалкого и ничтожного принца подписать соглашение, в котором ни слова не говорилось о Монморанси и его судьбе.
В соглашении имелся параграф, который заставил бы любого отшатнуться в ужасе – но не Гастона, не ощутившего никакого стыда; но Ришелье хотел обесчестить брата короля, и сформулировал вот какое условие: Месье обязывался «не проявлять никакого участия к тем, кого известные обстоятельства с ним связали, когда будут решаться из дела, и не жаловаться, если королю будет угодно подвергнуть их наказаниям, коих те заслуживают». Кроме того, Гастону предписывалось «особенно возлюбить кардинала Ришелье». Так Месье разом подписал и свой позор, и смертный приговор герцогу Монморанси.
Ришелье пригласил короля, который, видимо, еще колебался, собрать совет и выслушать мнение каждого. На совете Ришелье взял слово и говорил долго. Сперва он выразил трогательное сочувствие к пленнику; затем с похвалою упомянул о заслугах его предков, о том, как много сделал его отец для Генриха IV; не преминул изложить и подвиги самого маршала. Наконец, медленно и печально, он подошел к выводу, что интересы государства требуют проявить суровость. «Мы не можем быть спокойны, если заключим в тюрьму человека, у которого такие связи и столько сторонников. ...Партия герцога Монморанси в Лангедоке падет вместе с его головой...» Франции незадолго до того уже довелось видеть, как всходят на эшафот выдающиеся люди, в том числе и один маршал Франции; теперь понадобилась следующая жертва, еще более великая, более блестящая, чтобы преподать еще более назидательный урок.
Члены совета согласились с доводами Ришелье и высказались в том же духе; король решил положиться на мнение советников. И он продолжил свой путь в Тулузу, где хотел своим присутствием обеспечить подчинение парламента своим требованиям. Был отдан приказ начать следствие. Председателем следственной комиссии был назначен хранителей печатей Шатонёф, который когда-то служил пажом в доме коннетабля и был товарищем детских игр Монморанси.
Между тем пленник, в ожидании того, как решится его судьба, находился в крепости Лектур. Туда и явился маркиз де Брезе, зять кардинала, с приказом перевезти его в Тулузу. Монморанси, поднявшись с постели, принял его со всей свойственной ему учтивостью, спросил о здоровье короля и кардинала. Потом он попросил маркиза задержаться с отъездом, пока ему не сменят повязки на ранах. Покидая крепость, он заметил нескольких жнецов, которые отдыхали в полях; он долго смотрел на них с такой доброй улыбкой, словно сам участвовал в их играх. «Увы! – воскликнул его хирург, - как знать, не покончат ли с вами прямо здесь? — Тем лучше, ответил он. – Тогда мне не придется тратить силы на поездку в Тулузу». У него не было иллюзий насчет собственной участи: решение отдать его под суд уже означало осуждение. «Как только он узнал, пишет его биограф, что король направился в верхний Лангедок, он велел, чтобы ему сшили белую одежду, чтобы надеть ее, когда его поведут на смерть».
Принцесса Конде, его сестра, узнав о том, что его везут, поспешила навстречу, но не сумела добиться встречи; ей удалось только передать ему записку, где она предлагала способы, какими можно было бы попробовать хотя бы изменить приговор. Герцог с радостью узнал строки, написанные родною рукой. Он прочел записку, а потом разорвал, сказав: «Я не умею торговаться за свою жизнь».
По Тулузе его провезли в запертой карете, окруженной пешими и конными мушкетерами, и двойной цепью швейцарцев; восемь рот легкой кавалерии замыкали колонну. Когда подъехали к городской ратуше, куда следовало доставить пленника, герцогу помогли выйти из кареты, и тут ему в глаза бросилось дикое зрелище, словно нарочно приуроченное к его приезду: мимо везли на телеге, с петлей на шее, тела двух офицеров, которые подрались на дуэли и убили друг друга; их подвесили за ноги, а потом выбросили на свалку. Маршал узнал их и вспомнил, как они сражались с врагом. Эта жуткая сцена потрясла его до глубины души.
Как только герцог оставили в отведенной для него комнате, явились два советника парламента, чтобы его допросить. «Господа, сказал он им, я мог бы напомнить вам, что, будучи герцогом и пэром, я не могу и не должен быть судим иначе, как Парижским парламентом; но вина моя такого свойства, что если только король меня не помилует, тогда хватит полномочий у любого судьи в его королевстве приговорить меня; раз так, поскольку его величество так угодно, я подчиняюсь, пусть даже это мне будет стоить жизни».
Событие взволновало все королевство; самые знатные из дворян, все родственники и друзья пленника, супруга покойного коннетабля, сестра, принцесса Конде, племянник, граф д'Алэ, мужья старших сестер, герцоги д'Ангулем и Вентадур, все бросились на помощь; но был отдан приказ не допускать их в Тулузу. Принцессе Конде не удалось пробиться к королю, ей было велено удалиться в один из замков неподалеку от города.
А та, кто была ему ближе всех, несчастная герцогиня, не смогла приблизиться и на это дозволенное расстояние. В тот день, когда герцога вязли в плен, она лежала в Безье, тяжело больная. Когда ей сообщили ужасное известие, она потеряла сознание. Едва придя в себя, она, несмотря на близость к смерти, тотчас отправила своего врача и конюшего, чтобы разузнали, что происходит с ее мужем. Они встретились с ним в Вильфранше, после того, как его увезли из Кастельнодари; конюший вошел в комнату, где хирург делал раненому перевязку. “Ты расскажешь моей жене, сказал ему маршал, сколько ран я получил и каковы они, опишешь все, что увидел, и уверишь ее, что та рана, которую я нанес ее сердцу, мучает меня сильнее, чем все они».
Отправлено: 19.11.13 09:54. Заголовок: И эта женщина, в ко..
И эта женщина, в которой, казалось, едва тлеет жизнь, мгновенно ожила и предприняла отчаянные попытки спасти мужа. Она написала всем родичам маршала, его друзьям - и недругам тоже; она умолила Месье, чтобы не уходил в Испанию с остатком своего войска: она надеялась, что эта услуга зачтется; она уговорила тех друзей Анри, которые затворились в крепостях, готовые погибнуть под их развалинами, сдать эти замки королю. После этого она попросила у Людовика XIII позволения увидеться с нею и выслушaть ее. Ответа не последовало.
Настойчиво добивалась она у Месье клятвы, что тот не подпишет никаких соглашений, пока не получит гарантий жизни и безопасности маршала; но Гастон позволил королевским войскам войти в Безье и сам оказался пленником. Все было против Марии-Фелисии, все ее скорбные усилия были напрасны: следствие неумолимо шло свои чередом.
На следующий день после приезда (28 октября), маршалу была устроена очная ставка с теми, кто должен был свидетельствовать против него: это были офицеры и солдаты, принимавшие участие в схватке под Кастельнодари. Он знал их всех и встретил с улыбкой, пишет биограф, не как свидетелей, чьи показания погубят его, но как друзей, которые пришли его утешить...»
«Смотри-ка, - сказал он с нежностью Сен-Прею, - смотри, как страдает бедняга Гито! Вот увидишь, он заплачет, когда нужно будет говорить!»
И действительно, граф Гито, спрошенный в свою очередь, ответил судьям, не сдержав слез: «Поначалу огонь и дым так окутали герцога, что помешали мне узнать его, но когда я увидел, как он прорвался сквозь шесть наших рядов и стал убивать солдат в седьмом, то рассудил, что это мог быть только г-н де Монморанси».
Настало время вынесения приговора, и тревога в обществе удвоилась; родственники и друзья маршала делали все, что можно еще было успеть. Кардинал де Лавалетт, священник-солдат, велел вынести святые дары во всех церквях своего диоцеза, молиться сорок часов и выйти крестным ходом, как во дни траура и бед. Все епископы Лангедока и соседних провинций последовали его примеру.
Старый герцог д'Эпернон приехал из своего губернаторства; ему было тогда восемьдесят лет, но в душе сохранился огонь молодости. Несколько раз он молил короля, заклиная пощадить последнего отпрыска славнейшего рода Франции. Он не побоялся напомнить, что и Ришелье когда-то раздувал огонь гражданской войны, что он был столь же виновен, как теперь Монморанси, но король простил его и тем самым сохранил для государства великого министра. Людовик XIII, глядя в землю, не нарушил своего мрачного молчания. Не лучше он принял и мольбы Сен-Симона, своего фаворита, и тот был настолько возмущен жестокостью своего повелителя, что открыто высказал это, рискуя утратить его расположение.
Правительства иностранных держав, в свою очередь, сочли нужным вмешаться, чтобы спасти славного пленника: Карл I Английский, которому уже уготована была в недалеком будущем та же судьба, что и Монморанси, направил к Людовику посла; герцог Савойский вступился за того, кто разбил его войско под Вейяном; Венецианская республика умоляла Людовика XIII выслать Монморанси к ним, чтобы возглавить их армию. Наконец, папа потребовал от «старшего сына Церкви» простить того, кто одержал победу над ее врагами.
Но человек, чье имя вызывало такой отклик, чья жизнь была дорога стольким людям, был заранее обречен в жертву правосудию Ришелье, замешанному на гордыне. На смертном одре, исповедовавшись, Ришелье сказал, что во всех своих действиях руководствовался лишь благом государства. Он не лицемерил: он так много потрудился ради государства, что в конце концов перестал различать себя и его. Нет, не был Ришелье настолько беспристрастен, как сам хвалился; он был завистлив, мстителен и неумолим.
Эти государственные соображения, несгибаемым апостолом коих сделался Ришелье, отнюдь не всегда были для него культом. В эту веру он обратился лишь после того, как стал министром. Сменив партию, он сменил систему взглядов: трудясь на благо короля, он трудился на себя. Он восхвалял себя за то, что укротил мятежный дух дворянства; история, однако, показывает нам, что ему приходились до самой смерти иметь дело с теми, кого вроде бы поверг. Притом Ришелье не смог достичь той цели, которую выдвигал как основную причину расправы над герцогом Монморанси: добиться послушания от Гастона и его советчиков; между тем Гастон, как только узнал, находясь в Туре, о казни маршала, снова бежал из Франции.
Днем 29 октября граф де Шарлю, капитан роты телохранителей, родом из дома де Леви и родственник обвиняемого, явился за ним в Капитолий, чтобы доставить в закрытой карете на заседание парламента. Собралось около ста судей; когда герцог вошел в зал, его поведение было таким же учтивым и любезным, как бывало при его участии в заседаниях в качестве губернатора провинции; члены суда закрывали лица, чтобы скрыть свои эмоции. Он сел на скамью, поставленную посередине помещения. «Допрашиваемый хранителем печатей, - читаем мы в придворной газете, - он отвечал на все вопросы спокойно, почтительно и кратко, без оправданий или противоречий». Согласно другим рассказам, он не смог удержаться от гневной вспышки, увидев среди судей Шатонёфа. Когда тот, следуя протоколу, спросил, как его зовут, герцог воскликнул: «Как меня зовут? Вы достаточно долго ели хлеб моего отца, чтобы запомнить мое имя!» Когда спросили, есть ли у него дети, он закрыл глаза рукою, опечаленный тем, что его род должен пресечься. Потом он просто признал себя виновным, не объясняя своих взглядов, не ссылаясь на идею общественного блага, которой он мог увлечься. Допрос длился от силы четверть часа.
Приговор был произнесен на том же заседании. Признанный виновным в «оскорблении величества», «герцог Монморанси, первый пэр и маршал Франции, губернатор Лангедока, и прочая, приговаривается быть переданным в руки вершителя правосудия, каковой отсечет ему голову на эшафоте, воздвигнутом на площади Сален». Вернувшись в свою комнату, герцог снял камзол из дорогого испанского сукна и подарил его судейскому чиновнику; затем надел белую куртку, которую просил приготовить для этого последнего момента, взялся за перо и долго писал прощальные письма. Вот последние его строки, обращенные к герцогине:
«Сердце мое, последний мой привет вам посылаю с тем же чувством, которое всегда связывало нас. Заклинаю вас спасением души моей, помните: я надеюсь вскоре оказаться на небесах, а потому умерьте ваши жалобы и примите это испытание из рук доброго Спасителя нашего. Я получал и получаю столько знаков его милости, что вы сможете утешиться. Прощайте же, еще раз прощайте, дорогое сердце мое, прощайте!»
Еще он назначил небольшие подарки для друзей, а кардиналу Ришелье распорядился преподнести одну из картин из своей галереи: «Мученичество святого Себастьяна». Не было ли в этом намека на его собственную судьбу?
Утратив все земные надежды, осужденный обратился мыслями к богу. После исповеди и причащения он сказал: «Тот, кто несет в душе образ Творца жизни, смерти уже не боится». Ему принесли чашку бульона; из-за раны на горле вкус показался ему горьким, и он произнес: «Это Господь дарит мне горечь, чтобы я вспомнил о небесах, откуда спускался к нам Иисус Христос, и чтобы ощутил полное отвращение к жизни».
Современники запомнили и другие слова, услышанные, когда он беседовал со своим исповедником. «Мужайтесь, отец мой, сказал герцог, завидев его, - настал великий день. Мне нужна божья помощь и ваша поддержка, тем более, что я чувствую себя недостойным оказанной им милости: ведь это благодаря ему я настолько презираю смерть. Но вы должны проверить, не тщеславие ли руководит мною? Приложите руку к моему сердцу – сильно ли оно бьется? Пощупайте мой пульс – не частит ли он больше, чем обычно? Вы видите, как и я, что только Господь мог укрепить мой дух и избавить от ужаса ожидания смерти».
Смирение христианина не могло заглушить голос отважного сердца, готовящегося умереть достойно. Сердце это встрепенулось еще раз, когда явился граф Шарлю – потребовать у герцога от имени короля его маршальский жезл и ленту ордена Св.Духа. Монморанси отдал со словами: «Друг мой и милый кузен, я охотно возвращаю моему королю и жезл, и орден, поскольку он счел, что я недостоин его милости».
И все-таки друг попытался в последний раз умилостивить Людовика XIII. Послушаем рассказ офицера-гвардейца: «Король играл в шахматы с Лианкуром, когда ему принесли орденскую ленту. Ему не понравилось, что и тот господин, который с ним играл, и все придворные, присутствовавшие в кабинете, не смогли удержаться от слез. «Сир, - сказал Шарлю, - господин де Монморанси отдал мне, для передачи вам, жезл маршала Франции и знак ордена, которым вы его наградили». Засим Шарлю упал на колени, и, плача, обнял ноги короля, со словами: “Ах, государь! Помилуйте Монморанси. Его предки так славно служили вашим предшественникам! Помилуйте его, сир!» И все, кто находился в кабинете, тоже пали на колени и, плача, просили о милости. «Не старайтесь, - ответил Людовик XIII сурово, - он должен умереть!»
Месье также прислал своего дворянина, который трижды, от его имени, падал ниц перед его братом. И простой народ на улицах Тулузы, прилегающих к дворцу, непрестанно взывал к королю. «Сир, сказал тогда маршал де Шатильон, если вы соблаговолите выглянуть в окно, то сжалитесь над этим бедным людом, который молит вас о милосердии для господина Монморанси. — Я не был бы королем, - ответил ему Людовик XIII, - если бы разделял чувства простолюдинов и частных лиц».
В этих словах хорошо чувствуется, кто внушил их, и кто был наставником этого послушного повелителя.
Один из дежурных офицеров, простой дворянин Сен-Прей, тот самый, кто взял в плен герцога Монморанси, осмелился, не убоявшись насмешек, тоже просить о помиловании. «По какому-то недомыслию, почти невероятному, - говорит Понти, - Сен-Прей осмелился присоединить личную мольбу к голосам высших вельмож королевства. В присутствии Ришелье он просил у короля жизни для герцога Монморанси... король высмеял его, а кардинал, слышавший их разговор, ответил комплиментом а-ля-Ришелье: «Г-н Сен-Прей, сказал он, если бы король пожелал поступить с вами по справедливости, вам приставили бы голову туда, где у вас ноги!» Говорят, будто отважный офицер даже позволил себе сказать, что если бы он мог предвидеть, какая участь ожидала Монморанси, то выстрелили бы ему в голову, а не брал плен. Эта фраза спустя много лет стоила ему жизни.
Последняя ночь осужденного была ночью ужаса и тревоги для жителей Тулузы. Все церкви были полны народа, молитвы и мессы не умолкали. Вечером в город ввели новые войска, поскольку опасались взрыва эмоций со стороны студентов, которые поклялись похитить герцога прямо с эшафота.
Все дамы из окружения королевы заклинали ее вмешаться и выпросить у короля помилование для прославленного, хотя и виновного герцога; но роковое недоразумение с браслетом и воспоминание об ухаживании маршала испугали Анну Австрийскую. Она не осмелилась сделать что-либо, не посоветовавшись с Ришелье, а тот запугал ее последствиями такого поступка, и она остановилась. Ничего не получил рыцарь королевы от своей дамы, кроме молитв, возносимых втайне: Анна, несомненно, поддерживала усилия, предпринимаемые другими. Еще одна дама, которую герцог когда-то любил, принцесса де Гемене, одна из лучших красавиц своего времени, бросилась к ногам Ришелье, напоминая, что сделал для него самого Монморанси; на что кардинал ответил жестко: «Мадам, эту связь первым прервал не я».
Принцесса Конде, по сути, изгнанная в замок неподалеку от Тулузы, беспрестанно пыталась добиться встречи с королем. Ришелье решил сам нанести визит сестре Монморанси. Однако он отправился туда лишь после того, как посланный им человек разведал, спокойно ли в окрестностях. Рассказывают, что, входя в дом, он с опаской поглядывал по сторонам; в любом случае он не пожелал входить в комнату принцессы в одиночку. А Шарлотта Монморанси, завидев его, упала к его ногам и, обнимая колени, пыталась смягчить его своими слезами и мольбами. Она сказала ему все, что могло его разжалобить; она предложила своих детей в залог верности своего брата… Ришелье опустился на колени, как и она, и заверил, что сделала все возможное, чтобы склонить короля к милосердию. Он пообещал сделать еще одну, последнюю попытку, но посоветовал принцессе уехать еще дальше от Тулузы. Она повиновалась, видимо, очень хорошо понимая, что означал подобный совет.
Накануне казни, 30 октября, маршал проснулся в семь утра, спокойно проспав всю ночь. Пришел хирург, чтобы, как каждый день, перевязать его раны. «Нынче настанет час, - сказал ему герцог, - претерпеть одну рану, чтобы излечиться сразу от всех». Он взял у хирурга ножницы и сам отстриг свои длинные усы, а потом отдал священнику, чтобы тот их сжег, как последнюю примету земной суетности.
Вскоре за ним пришел граф де Шарлю, чтобы отвести его на эшафот. Герцог, как и вчера, был в белом полотняном камзоле; выходя, он накинул на плечи грубую куртку, одолженную у солдата. Сперва спустились в часовню, где Монморанси выслушал свой приговор. «Благодарю вас, - сказал он советникам. – Прошу вас заверить ваших коллег, что этот приговор королевского правосудия я почитаю проявлением милосердия Божьего». Его передали в руки главного прево. Приговор предполагал, что казнь будет осуществлена на площади Сален, но, то ли из милости, то ли из предосторожности, учитывая брожение умов, король велел возвести эшафот во внутреннем дворе Капитолия. Этот двор, не особенно просторный, заполнили солдаты, отряженные следить за приготовлениями к казни. Судейские чиновники и члены городского совета, в парадных красных мантиях, собрались у высоких окон, выходящих на двор. В нише стены, замыкающей двор, напротив ворот, стояла статуя Генриха IV; эшафот, доходивший до верха первого этажа, оказался вровень с нею. Выйдя во двор, герцог остановился и долго смотрел на статую. Сопровождавший его монах спросил, не нужно ли ему чего-то.
— Нет, отец мой, - ответил он. – Я засмотрелся на образ Генриха IV. Он был великим и великодушным государем, а мне выпала честь стать его крестником…
Он подошел к эшафоту, но ему пришлось ждать: была предпринята последняя проба: лейтенант гвардии Делоне еще раз отправился во дворец. Герцог присел на скамью, стоявшую во дворе рядом с балюстрадой, и вполголоса беседовал с исповедником. Вот что запомнилось ему из последних слов Монморанси:
«Как странно я себя чувствую, отец мой! Мне скоро предстоит отвечать перед Господом, так что поверьте: идя ни на один бал или праздник, ни в бой, никогда я не испытывал такого удовлетворения, чем теперь, идя умирать... Обещайте, отец мой, никому об этом не рассказывать, чтобы не подумали, что здесь кроется тщеславие. Это совсем не так, и я говорю вам про это лишь затем, чтобы утешить вас и себя».
Ужасны были эти минуты тревожного ожидания для всех присутствующих; но вот гонец возвратился, и по лицу его стало понятно, что надежды не осталось никакой. Палач сделал знак рукой, и герцог твердым шагом поднялся на эшафот. Один из священников сопровождал его. Герцог попросил его позаботиться, чтобы голова не скатилась наземь, и поднять ее, если удастся; по словам друзей Анри, ничто так не ужасало его, как зрелище откатывающееся в сторону головы казненного.
Он сам помог палачу обнажить свою шею и плечи, сам протянул руки, чтобы их связали. Пройдя на середину эшафота, он опустился на колени, не сказал ничего, только попросил священников молиться за него, поцеловал распятие и опустил голову на плаху. Она оказалась слишком низкой и непрочно поставленной; Анри сразу же приподнялся и попытался устроиться удобнее. От этого движения рана на шее напомнила о себе, и он вскрикнул от боли; это остановило палача. Анри попросил придержать удар, снова поднялся и опустился по-другому. На этот раз он протянул руки, и душа его отлетела, а голова упала рядом с плахой, как ему и хотелось. Кровь хлынула на статую Генриха IV, и, если верить преданию, следы ее еще долго были видны.
Сразу после этого ворота ратуши открыли, и горожане хлынули во двор. Палач поднял и показал им голову, отделенную от тела. Люди выбирали из мостовой камни, залитые его кровью, и уносили как реликвию; солдаты, следуя странному и трогательному суеверию, омачивали еще дымящейся кровью свои шпаги. Кое-кто из них, как рассказывают, даже касались ее губами, надеясь так обрести мужество героя.
Так наступил конец великому роду Монморанси; так королевская власть, которой они столько служили, отплатила им за все, не боясь удивить мир своей неблагодарностью. Удар палача оборвал не одну лишь жизнь маршала – он был последним в своем роду, вместе с ним рухнул его дом.
Вся эта эпоха была отмечена великими казнями; повсюду эшафот поднимался вровень с троном. Даже палачи трепетали, когда им предстояло перерубить прекрасную шею королевы; они содрогались, окуная свои руки в кровь Марии Стюарт или Джейн Грей. Двое Бурбонов, король Наваррский и принц Конде, слышали, как готовятся к их казни; графы Горн и Эгмонт посвятили свою жизнь на благо их родины, Бирон – преследовал честолюбивые цели, но все они погибли на плахе. Ришелье бросил вызов дворянству, рубя головы Бутвиля, Шалэ, Марильяка, он не остановился даже перед всенародной любовью к Монморанси. Но в тот момент, когда корона простерла над Францией тень своего сокрушительного правосудия, в Англии начала выказывать свою силу революция. Стюарт, обретший величие в смерти, царственной рукою правит собственными похоронами заживо и говорит со своим палачом, как господин. Его великолепные дворяне не склоняются перед смертью, как и он, достаточно вспомнить Монтроза; героические натуры, - все они знали, что значит умирать, и умирали - за идею, ради чести или долга.
Часть третья
Герцогиня Монморанси находилась в замке Лагранж; у нее была лихорадка, она лежала в постели, когда прибыли два монаха, доставившие ей прощальное письмо мужа. Увидев ее, они засомневались, можно ли рисковать, сообщая ей такое известие; но она услышала приглушенные сетования слуг и, почувствовав, какая печаль разливается по дому, поняла, что от нее скрывают. Она старалась надеяться до последней минуты; она не могла поверить, что король Франции, родственник, способен послать на смерть одного из Монморанси – который так много и так отважно служил ему. В бреду ей чудились невероятные выходы из положения: а что, если она умрет, не захочет ли король простить Анри, чтобы добиться нового политически выгодного брака для последнего из Монморанси? Уехать тайком в Италию, укрыться там навсегда в глуши какого-нибудь монастыря, и распустить слух о своей смерти…
Ей пришлось покинуть Безье 21 сентября, при приближении королевской армии. Месье взял ее с собой. Он сам помог, глухой ночью, перенести ее в носилки и поклялся, что забудет о собственных интересах, чтобы гарантировать маршалу жизнь. Она осталась в его свите, стараясь держаться поблизости, из боязни, как бы он не забыл о своих словах. Но вскоре она узнала, что ее бегство расценили как акт мятежа, что несчастье ее мужа приписывают ее советам, и что поставлен вопрос также о суде над нею самой. Она поспешила договориться о том, чтобы сдать королю ключи от городов, которые еще удерживали друзья маршала, надеясь таким путем умерить его гнев. Герцогиня решила вернуться в Безье и отдать себя в распоряжение короля; ей приказали удалиться в замок Лагранж.
Несчастная женщина уехала – точнее, ее увезли, едва живую, и по дороге народ осыпал ее оскорблениями, поверив сгоряча слухам о том, что именно она виновна во всех несчастьях. Когда самое страшное случилось, скорбящей вдове посоветовали встретиться с королем по пути его следования и оправдаться перед ним; но жизнь уже не имела для нее никакой ценности, и она ничего не сделала для своей защиты. Собственная судьба стала ей безразлична. Стало известно, что вот-вот прибудут комиссары, уполномоченные провести конфискацию имущества; ей предложили спрятать в каком-нибудь надежном месте драгоценности и разные ценные вещи, принадлежавшие лично ей; она отказалась и позволила конфисковать все. В замок Лагранж явился исполнитель со стражниками; предъявил приказ, согласно которому герцогиня должна была покинуть Лангедок и удалиться в Мулен, Ла-Фер или Монтаржи. Она выбрала первый из этих городов, чтобы остаться как можно ближе к тому месту, где покоился ее муж. Уже семь месяцев она не вставала с постели или с носилок; она была так слаба, что врачи протестовали против этой поездки и просили отсрочки; но приказ был категоричен, а офицер неумолимо требовал исполнения. Ценой беспрерывных страданий, то и дело останавливаясь, она добралась до Лиона. Народ, тронутый ее бедой, встречал ее с сочувствием и уважением. Она растратила все, что у нее было, на подаяния. Пришлось продать по дороге нескольких лошадей из упряжки ее кареты, чтобы добыть деньги на продолжение пути.
В Лионе, где брат Ришелье был архиепископом, герцогиню ожидала новая горькая обида. Она надеялась обрести хоть какое-то утешение в монастыре Белькур, где в то время жила мать Шанталь, глава ордена визитандинок. Живая симпатия привлекала ее к этой женщине, дружившей с Франциском Сальским, его духовной возлюбленной, чье горе после его смерти еще было свежо. Молодая вдова мечтала встретиться с этой чистой душой; но брат Ришелье не позволил ей этого. Он заставил госпожу де Шанталь покинуть Белькур и велел поселиться в другом доме, на горе Фурвьер. Великодушная женщина, не имея возможности увидеться с принцессой, прислала ей в подарок свое самое дорогое сокровище – портрет Франциска Сальского, написав на обороте его несколько трогательных слов молитвы для той, кого она не могла утешить иначе.
Изгнанница продолжила свой горестный путь. Когда приблизились к Мулену, спутники заметили на ее лице неожиданно радостное выражение. Одна из дам, удивившись, спросила у нее, в чем дело. «Но ведь мы уже почти в Мулене, - ответила она, - и здесь, я надеюсь, меня будут судить, как в Тулузе судили моего бедного Монморанси». Спутники ответили отчаянными восклицаниями. Она возразила женщинам: «Если вы действительно любите меня, порадуйтесь тоже, поскольку смерть мне больше по вкусу, чем такое жалкое прозябание».
Все даты в формате GMT
-2 час. Хитов сегодня: 4
Права: смайлы да, картинки да, шрифты да, голосования нет
аватары да, автозамена ссылок вкл, премодерация вкл, правка нет
- участник сейчас на форуме
- участник вне форума
