Отправлено: 25.06.13 13:29. Заголовок: Несостоявшиеся друзья

Ну что стоило Пушкину пожить чуть подольше!
Два года не дожил до изобретения фотографии, и двадцать лет - до встречи с Александром Дюма в Петербурге!

Зная характеры двух великих современников, можно ли сомневаться в том, что они стали бы наилучшими друзьями?!


Современник Пушкина Александр Дюма путешествует по России 20 лет спустя после гибели поэта

155 лет назад, в июне 1858 года, началось необыкновенное путешествие знаменитого автора «Трех мушкетеров» и «Графа Монте-Кристо» по России. Где только он не побывал за девять месяцев: Петербург и Москва, Углич и Нижний Новгород, Казань, Саратов, Астрахань, Баку, Тифлис… До этой поездки пребывание Дюма в России было под высочайшим запретом после его «Записок учителя фехтования», где рассказывалось о нравах русских царствующих особ.
Лишь после смерти Николая I ему разрешили приехать в Россию. Дюма познакомился с русским издателем графом Г.А. Кушелевым-Безбородко, родственница которого собиралась выйти замуж за английского подданного, и Дюма был приглашен на свадьбу как частное лицо, но знаменитый романист остался верен призванию.
В своих путевых очерках по России Дюма стремился не только рассказать об обычаях, нравах, истории «великой империи Севера», но и познакомить французских читателей с русской литературой, с ее звездами первой величины. Дюма родился тремя годами позже Пушкина и прекрасно чувствовал эпоху. Он переводит Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Рылеева, Вяземского, причем не прозой, как это обычно делалось в те времена, а стихами. В печати высказывались даже утверждения, что путевые очерки Дюма «стали одной из первых антологий русской поэзии, тогда еще почти не известной его соотечественникам». Ну а, пожалуй, самой изящной похвалой очеркам можно считать строки из письма Александра Дюма-сына, посланного Жорж Санд.
«…Во время Ваших ночных бдений дайте себе труд прочесть то, чего Вы, вероятно, никогда еще не читали: „Путешествие по России и Кавказу“. Это чудесно! Вы проделаете три тысячи лье по стране и по ее истории, не переводя дыхания и не утомляясь…»


Публикуем очерк Александра Дюма «Поэт Пушкин» из «Путевых впечатлений о России».

…Народ лишь тогда может считаться интеллектуально развитой нацией, когда у него возникает свойственная его духу литература. Избранные басни Крылова и поэзия Пушкина знаменуют начало духовного развития России. Ныне Россия действительно имеет и поэтов: Крылов, Пушкин, Лермонтов, Некрасов, графиня Ростопчина, и романистов: Писемский, Тургенев, Григорович, Толстой, Щедрин, Жадовская, Туо, Станицкий.
Со времен царствования Александра берут свое начало освободительные идеи, а может быть, и сама история. Однако вернемся к Пушкину.
Поэт родился в 1799 году в Псковской губернии. Он был сыном помещика и по материнской линии – внуком арапа Пётра I Ганнибала.
Ганнибал, захваченный на берегах Гвинеи, бросился за борт увозившего его судна, когда до берега уже было более двадцати пяти лье. Несчастный пленник не надеялся на спасение, он жаждал только смерти. Но смерть подвела: с корабля спустили шлюпку и подобрали его, затем, заковав в цепи, бросили в трюм, а в Голландии выволокли и продали.
В Амстердаме юного раба увидел Пётр I. Царю рассказали историю Ганнибала; растроганный свободолюбием негра, Пётр купил его и увез в Россию, где смышленый африканец достиг генеральского звания и стал создателем русской артиллерии.
Князь Пётр Долгоруков в своей книге «О знатных фамилиях России» утверждает, что Пушкин происходит от женской линии того самого рода, две ветви которого – Бобрищевы-Пушкины и Мусины-Пушкины – когда-то проживали в Раче; в XII веке их потомки перебрались из Германии в Россию, подарив приютившей их стране в XVII и XIX веках многих бояр.
Но в это трудно поверить. Скорее всего, представители этих семей после смерти Пушкина попытались приобщиться к славе поэта и украсить его именем свою родословную – но определенно известно, что при жизни поэта не было и речи об этом родстве.
Пушкин заговорил о своих предках, когда Булгарин в своем журнале намекнул на его низкое происхождение – поэт ответил стихами, похожими на песню «Да, я холоп» нашего Беранже. Эту эпиграмму мы приводим в возможно более точном переводе:

Решил Фиглярин, сидя дома,
Что черный дед мой Ганнибал
Был куплен за бутылку рома
И в руки шкиперу попал.
Сей шкипер был тот шкипер славный,
Кем наша двинулась земля,
Кто придал мощно бег державный
Рулю родного корабля.

Пушкин воспитывался в Царскосельском лицее, основанном в 1811 году Александром I, и был поистине несносным учеником; поступив в лицей в год его основания, он еще находился там в 1818 году, когда сочинил оду «Вольность» и бросил ее под ноги императору во время его приезда. Александр поднял ее и прочел.
Ода заканчивалась стихами о смерти Павла I:

Самовластительный злодей!
Тебя, твой трон я ненавижу,
Твою погибель, смерть детей
С жестокой радостию вижу.
Читают на твоем челе
Печать проклятия народы,
Ты ужас мира, стыд природы,
Упрек ты Богу на земле.
……………………………..

И днесь учитесь, о цари:
Ни наказанья, ни награды,
Ни кров темниц, ни алтари
Не верные для вас ограды.
Склонитесь первые главой
Под сень надежную закона,
И станут вечной стражей трона
Народов вольность и покой.

Признаться, я перевожу эту оду с чувством внутреннего неприятия: оскорбительная брань не свойственна ни таланту моему, ни характеру; перевод предлагается лишь для того, чтобы оттенить как снисходительность Александра, так и величие гения Пушкина.
Пушкин был несправедлив, изобразив тираном несчастного императора, доведенного до безумия одиночеством и постоянным страхом. И тем не менее, выставив покойного Павла на всеобщее позорище во время царствования его сына, вольнодумец не был ни арестован, ни судим, ни наказан: ему было предписано покинуть Санкт-Петербург и вернуться домой.

* * *
Некоторое время спустя, когда он жил уже у отца, поэту было велено отправиться на Кавказ. У нас пойти в поход с оружием в руках, с риском для жизни считается не наказанием, а почетной миссией. Уединение, горы, потоки, снежные вершины, сверкающее море – всё это обогатило созерцательный ум Пушкина, развило поэтический дар, которым восхищается вся Россия.
И действительно, в ущельях Терека, на берегах Каспия он создавал свои стихи для России, и ветер Азии доносил их до Москвы и Санкт-Петербурга.
Именно тогда появился «Кавказский пленник» – поэма, современная творениям Байрона, способная соперничать с «Корсаром» и «Гяуром».
Гений Пушкина стал его ходатаем перед императором, и поэт получил разрешение возвратиться к отцу.
Он жил в Пскове, когда готовился знаменитый заговор Пестеля, Рылеева, Муравьева-Апостола, Бестужева и Каховского.
Рылеев пытался вовлечь в заговор Пушкина, но, проявив на сей раз благоразумие, поэт, не веривший в успех заговора, отказался в нем участвовать.
Однако же 5 или 6 декабря, желая присутствовать при назревавших событиях, он взял паспорт своего друга и, покинув Псков, куда был сослан, направился на почтовых в Санкт-Петербург.
Поэт не проехал и трех верст, как дорогу ему перебежал заяц.
В России, самой суеверной из всех стран мира, заяц, пересекающий дорогу, – плохая примета, сулящая беду или, по крайней мере, предупреждающая о том, что продолжать путь опасно. У римлян такой приметой было споткнуться о камень; известна печальная шутка Бальи, запнувшегося о булыжник по дороге к эшафоту: «Римлянин вернулся бы домой».
При всей своей суеверности Пушкин пренебрег приметой и на вопрос ямщика, обернувшегося в нерешительности, крикнул:
– Вперед!
Ямщик повиновался.
Проехали три или четыре версты – тот же знак беды: второй заяц пересек дорогу. Опять ямщик в недоумении. Пушкин мгновение колеблется, размышляя. Затем произносит по-французски:
– Ну что ж, глупости тем лучше, чем они короче: вернемся.
Этому случаю поэт, по всей вероятности, обязан был свободой, а то и жизнью. Будь он арестован после декабрьских событий, да еще с таким прошлым, его повесили бы вместе с Рылеевым или сослали в Сибирь с Трубецким.
В Пскове он узнал о смерти и ссылке друзей. Борец по натуре, он тотчас выразил свои чувства: «Еще все-таки я надеюсь на коронацию: повешенные повешены, но каторга 120 друзей, братьев, товарищей ужасна».
Знал ли император Николай о новом оскорблении, нанесенном Пушкиным царской власти? Несомненно лишь одно – сразу же вслед за процессом декабристов стихотворец вновь попал в фавор.
Дело в том, что письмо, в котором поэт отказывался принять участие в заговоре, было обнаружено в бумагах подсудимых и представлено императору, а тот, не углубляясь в суть причин, побудивших Пушкина принять подобное решение, просто обрадовавшись поводу оказать милость после столь жестокой расправы, повелел Пушкину возвратиться в Санкт-Петербург.
Когда приказ царя явиться к нему был передан Пушкину, тот решил, что погиб. Быть может, вступив на престол, Николай пожалел о снисходительности Александра? Не намеревался ли он еще раз предъявить поэту счет за оду «Вольность», за которую тот уже достаточно поплатился; или, что еще страшнее, не стало ли известно императору только что написанное двустишие?
В любом случае нельзя было ослушаться царского приказа. Пушкин направился в Санкт-Петербург и, к великому своему удивлению, встретил там самый любезный прием. Император назначил поэта историографом России и для начала велел написать историю Пётра I.
Но по свойственному поэтам своенравию Пушкин вместо истории царствования Пётра I написал «Историю Пугачёвского бунта».
Сами русские не особенно ценят это произведение; новая должность мало вдохновляла Пушкина.
Но следует заметить, что милость императора ни в коей мере не изменила убеждений поэта, и в особенности его симпатий – он не только не забыл своих близких друзей, томившихся в Сибири, нет, они стали Пушкину еще дороже, и при всяком удобном случае он посылал изгнанникам стихи, исполненные стонов лебедя либо клекота орла.

* * *
Ежегодно воспитанники Царскосельского лицея устраивали обед в честь основания школы, а также для того, чтобы упрочить узы лицейской дружбы, столь тесные в годы учения, но слабеющие среди развлечений света.
Четыре наиболее блестящих ученика, окончившие лицей в один день с Пушкиным, отсутствовали на этом обеде: здесь не было Вольховского, который сражался на Кавказе, морского офицера Матюшкина, совершавшего кругосветное путешествие, Пушкина (Пущина И.И. – Прим. автора) и Кюхельбекера – декабристов, что томились на каторге в Сибири.
Во время обеда Пушкин встал и, хоть если б на него донесли, ему угрожала бы Сибирь, произнес тост:

Бог помочь вам, друзья мои,
В заботах жизни, царской службы,
И на пирах разгульной дружбы,
И в сладких таинствах любви!

Бог помочь вам, друзья мои,
И в бурях, и в житейском горе,
В краю чужом, в пустынном море
И в мрачных пропастях земли!

Вслед за последней строкою воцарилась гробовая тишина, затем весь зал огласился бурей аплодисментов.
На обеде присутствовали шестьдесят лицеистов – и среди них не оказалось ни одного доносчика! Это было бы прекрасно в любой стране, но в николаевской России это выглядело прекраснее, чем где бы то ни было.
Однажды Пушкин неожиданно зашел к одному своему другу – тот как раз писал письмо в Сибирь декабристу. Поэт тоже взял перо и написал:

Во глубине сибирских руд
Храните гордое терпенье,
Не пропадет ваш скорбный труд
И дум высокое стремленье.

Несчастью верная сестра,
Надежда в мрачном подземелье,
Разбудит бодрость и веселье,
Придет желанная пора.

Любовь и дружество до вас
Дойдут сквозь мрачные затворы,
Как в ваши каторжные норы
Доходит мой свободный глас.

Оковы тяжкие падут,
Темницы рухнут – и свобода
Вас примет радостно у входа,
И братья меч вам отдадут.

Стихи эти не могли быть напечатаны, но они широко распространялись в списках, и слава Пушкина росла с каждым днем среди молодежи, которой всегда близки великодушные идеи.
Вскоре Пушкин страстно влюбился в молодую девушку и женился на ней.
Тогда, в раннюю пору счастливой семейной жизни, он опубликовал несколько стихотворений – разных по форме, но неизменно полных печали и горькой иронии.
Безграничен поэтический мир Пушкина: гибкий ум его улавливал всё, и могучий гений всё подчинял той форме, какую поэту угодно было избрать.
По нашему несовершенному переводу вы смогли оценить пушкинскую оду.

А вот эпиграмма:
У Кларисы денег мало,
Ты богат – иди к венцу;
И богатство ей пристало,
И рога тебе к лицу.

Мадригал:
Что можем наскоро стихами
молвить ей?
Мне истина всего дороже.
Подумать не успев, скажу:
ты всех милей;
Подумав, я скажу всё то же.

Любовная лирика:
В крови горит огонь желанья,
Душа тобой уязвлена,
Лобзай меня: твои лобзанья
Мне слаще мирра и вина.
Склонись ко мне главою нежной,
И да почию безмятежный,
Пока дохнет веселый день
И двигнется ночная тень.

Элегия:
Ревет ли зверь в лесу глухом,
Трубит ли рог, гремит ли гром,
Поет ли дева за холмом, –
На всякий звук
Свой отклик в воздухе пустом
Родишь ты вдруг.

Ты внемлешь грохоту громов,
И гласу бури и валов,
И крику сельских пастухов –
И шлешь ответ;
Тебе ж нет отзыва... Таков
И ты, поэт!

Поэтическая фантазия:
Ворон к ворону летит,
Ворон ворону кричит:
«Ворон, где б нам отобедать?
Как бы нам о том проведать?»

Ворон ворону в ответ:
«Знаю, будет нам обед;
В чистом поле под ракитой
Богатырь лежит убитый,
Кем убит и отчего,
Знает сокол лишь его,
Да кобыла вороная,
Да хозяйка молодая.

Сокол в рощу улетел,
На кобылку недруг сел,
А хозяйка ждет милого,
Не убитого, живого.

Приведенные стихи вместе с отрывками о Петре и о летних ночах дадут, надеюсь, представление о поэзии Пушкина; к тому же всякий раз при встрече с поэтом мы не упустим случая перевести его стихотворения на французский язык.
Еще Пушкин создал два тома прозаических произведений: первый посвящен заговору Пугачёва, второй содержит несколько повестей; одна из них – «Капитанская дочка» – знакома читателям Франции.
Мы перевели другие три повести: «Выстрел», «Метель» и «Гробовщик».

* * *
Талант Пушкина достиг своего расцвета и исключительной популярности, когда произошли события, лишившие Россию гения, которому не исполнилось и тридцати восьми лет.
Русская аристократия завидовала Пушкину, стяжавшему гораздо более громкую славу, нежели отпрыски самых знатных родов.
Во время войны лира поэта заглушала бряцание оружия. В мирное время она запечатлевала малейшее трепетанье воздуха, многозвучные жалобы души.
Сыграть решили на страстной натуре поэта, в котором бурлила африканская кровь: уж если не разбить ему сердце, так нанести кровоточащую рану.
Не проходило и дня, чтобы Пушкин не получал анонимного письма.
Письма эти были заполнены самыми оскорбительными намеками по поводу супружеской чести.
Подозрения касались молодого человека по имени Дантес, посещавшего дом Пушкина.
Пушкин дал понять Дантесу, что ему не по душе эти визиты. Дантес перестал бывать в доме поэта.
На некоторое время всё успокоилось, но однажды вечером, возвращаясь домой, Пушкин снова встретил Дантеса на лестнице.
Гнев ослепил поэта. Не вступая в объяснения, он схватил молодого человека за горло и принялся душить.
Дантес, отбиваясь, смог пробормотать несколько слов – шел он, оказывается, не к жене Пушкина, а к ее сестре.
– Докажите, что вы не лжете, – произнес Пушкин. – Вы любите сестру моей жены?
– Да.
– Ну так женитесь на ней.
– Я прошу руки вашей свояченицы, сударь, – ответил Дантес. – Благоволите передать мою просьбу ее родителям.
Месяц спустя Дантес женился на мадемуазель Гончаровой, свояченице Пушкина.
После такого доказательства невиновности Дантеса и госпожи Пушкиной делу, казалось, пришел конец.
Но вновь посыпались анонимные письма. В них говорилось, что женитьба служит лишь постыдным прикрытием близости любовников.
Несколько месяцев Пушкин сдерживал ярость, горечь, ненависть, кипевшие в его сердце; затем, не в силах больше видеть свояка, объявил ему, что тот должен или покинуть Россию, или драться на дуэли.
Дантес привел все доводы, чтобы убедить Пушкина, но Пушкин обезумел.
Он угрожал, что публично оскорбит Дантеса – пусть выбирает между дуэлью и бесчестием.
Дантес умолял отложить дуэль на две недели, надеясь, что тем временем ревнивец успокоится и откажется от своего ужасного решения.
Пушкин согласился подождать две недели, но утром, на пятнадцатый день, его секундант, подполковник Данзас, ныне генерал, явился к Дантесу.
Тот через посредничество секунданта пытался воззвать к лучшим чувствам Пушкина. Будучи исключительно смелым человеком, он всё же испытывал глубокое отвращение к этой бессмысленной дуэли.
В конце концов пришлось уступить – Пушкин поставил жесткие условия. Решили стреляться из пистолетов. В России все дуэли происходят на пистолетах, так дрался Лермонтов – поэт, наследовавший гению Пушкина, тоже пал, сраженный пулей.
В тот же день противники сошлись на поляне, в полуверсте от Невы, в лесу на окраине города. Пистолеты были заряжены.
Пушкин сам осмотрел оружие, чтобы убедиться, что пули не вынуты.
Отмерили тридцать шагов. Противники должны были стреляться, двигаясь навстречу друг другу. Каждый дуэлянт мог пройти десять шагов, таким образом, стреляли с десяти метров.
Дантес оставался на месте; он выстрелил, когда Пушкин шел ему навстречу, сделав всего восемь шагов. Следовательно, Дантес стрелял с двадцати двух шагов. Пушкин упал, но тотчас привстал, прицелился и нажал курок.
Дантес ждал, закрыв лицо разряженным пистолетом.
Пуля прошла навылет через предплечье и вырвала пуговицу мундира.
– Продолжим, – сказал Пушкин.
Но тут силы оставили поэта, и он вновь упал.
Дантес хотел было подойти, но ненависть пересилила боль: Пушкин жестом отстранил его. Дантес отошел.
Тогда секунданты осмотрели рану Пушкина. Пуля прошла в правую часть живота между печенью и нижними ребрами и застряла во внутренностях.
Пушкина перенесли в экипаж и отвезли домой. Было шесть часов вечера.

* * *
Данзас передал раненого слуге. Тот, взяв поэта на руки, отнес его по лестнице в квартиру.
– Где вас положить, барин? – спросил слуга.
– В кабинете, – ответил Пушкин, – и смотри, чтобы жена не увидела.
Госпожа Пушкина ничего не знала.
Пушкина внесли в кабинет. Он стоял, опираясь на кресло, пока с него снимали одежду, окровавленную рубашку и надевали чистое белье; затем лег на диван.
Слуга уже накрывал его простыней, когда Пушкин услыхал шаги жены.
– Не входи, – закричал он, – у меня люди.
Но жена, заподозрив неладное, всё же вошла.
– Что с тобой, Боже мой? – спросила она, видя, что муж, бледный, лежит на диване.
– Мне нездоровится, и я прилег, – ответил Пушкин.
– Послать за врачом?
– Да, за Арендтом, напиши ему записку.
Таким способом удалось заставить жену удалиться. В ее отсутствие поэт дал указание лакею: если не найдут Арендта, пойти к Шольцу и Задлеру, двум знакомым врачам, затем предупредить друзей – Жуковского и доктора Даля, скорее литератора, чем врача.

 Отправлено: 25.06.13 13:31. Заголовок: Ни Жуковского, ни Да..

Ни Жуковского, ни Даля, ни Арендта не оказалось дома. Лакей застал лишь Шольца и Задлера. Оба сразу же примчались. Данзаса и госпожу Пушкину попросили выйти, вернее, Данзас увел супругу поэта, и врачи осмотрели рану.
– Мне очень худо, – сказал Пушкин, с мукой поворачиваясь, чтобы врачи могли лучше видеть.
Шольц подал знак Задлеру, и тот поехал за хирургическими инструментами. Оставшись наедине с Шольцем, раненый спросил:
– Что вы думаете о моем состоянии, говорите откровенно.
– Не могу от вас скрыть: рана тяжелая и опасная, – ответил Шольц.
– Договаривайте: я обречен, не так ли?
– Придет время, и я сочту своим долгом сказать вам всю правду. А теперь подождем Арендта, он очень сведущий медик, мы должны обменяться мнениями. Лишнее суждение, каково бы оно ни было, вам не помешает.
– Благодарю, – сказал Пушкин по-французски, – вы ведете себя как порядочный человек. Мне надо устроить домашние дела.

– Может, предупредить кого-нибудь из ваших родственников или друзей? – спросил Шольц.
Пушкин промолчал; потом повернул голову к книгам и сказал по-русски:
– Прощайте, мои добрые друзья.
Но нельзя было понять, к кому он обращался – к мертвым или к живым. Немного погодя спросил:
– Думаете, я проживу еще час?
– О, несомненно! Я спросил только потому, что полагал, вам будет приятно увидеть кого-нибудь из близких, например господина Плетнёва, он здесь.
– Да, – ответил Пушкин, – но прежде всего я хотел бы увидеть Жуковского.
Потом внезапно попросил:
– Дайте воды, у меня останавливается сердце.
Шольц пощупал пульс, рука была холодная, пульс слабый, ускоренный. Он вышел из комнаты, чтобы приготовить питье.
Пока Шольц готовил питье, вошел Задлер с хирургическими инструментами. Он привел доктора Саломона.
Тем временем прибыл и доктор Арендт. При первом же исследовании он убедился, что никакой надежды нет.
Арендт прописал холодные компрессы на рану и освежающее питье.
Лечение помогло – раненому стало легче.
Тут появился домашний врач Спасский, Арендт поручил ему уход за больным.
Три других доктора, зная, что Спасский – опытный врач, а кроме того, друг Пушкина, удалились вместе с Арендтом.
– Мне очень плохо, мой милый Спасский, – сказал больной, когда врач подошел ближе.
Спасский попытался его успокоить, но Пушкин обреченно махнул рукой. С этой минуты он уже, казалось, перестал думать о себе, мысли о жене всецело поглотили его.
– Главное, не обнадеживайте ее, – сказал он Спасскому, – не скрывайте моего состояния. Вы ведь знаете, как она слаба. А со мной делайте что угодно, я на всё согласен, готов ко всему.
И действительно, госпожа Пушкина, не зная, сколь велика опасность, была в полном отчаянии, и это легко понять: убежденная в своей невиновности, она вместе с тем прекрасно понимала, из-за чего произошла дуэль; жена поэта не могла себе простить, что стала невольной причиной несчастья, всей глубины которого она пока не подозревала. Время от времени она неслышно, словно тень входила в комнату мужа. Он лежал, повернувшись к стене, и не мог ее видеть, но каждый раз, когда она оказывалась рядом, несомненно, чувствовал ее присутствие и тихо говорил Спасскому:
– Здесь моя жена, уведите ее, прошу вас. Казалось, раненого беспокоили не столько собственные страдания, сколько то, что их увидит жена.
– Бедняжка, – сказал он как-то Спасскому, слегка пожав плечами, – свет осудит ее с наслаждением, а между тем она не виновна.
Обо всем этом он рассуждал спокойно, будто был здоров, как обычно: за исключением двух-трех часов первой ночи, когда страдания превышали пределы человеческих сил, он был поразительно сдержан.
– Я присутствовал при тридцати сражениях, – часто повторял впоследствии доктор Арендт, – видел многих умирающих, но не встречал ни одного, обладавшего таким мужеством, как Пушкин.

* * *
Произошло нечто, еще более поразительное. У Пушкина был раздражительный и вспыльчивый нрав. Так вот. Когда первые часы страдания прошли, поэт стал неузнаваем. Буря, клокотавшая всю жизнь в его сердце, казалось, совершенно утихла, не оставив и следа. Поэт не произнес ни единого слова, которое напоминало бы о его былой несдержанности. Словно умиротворенный близостью смерти, его дух парил над человечеством, забыв о ненависти и прочих земных страстях. Греч и
Булгарин постоянно нападали на Пушкина в своем журнале, и почти всегда он отвечал им с мрачной горечью. Так вот, во время мучений он вспомнил, что накануне получил известие о том, что умер сын
Греча.
– Кстати, – сказал он Спасскому, – если увидите Греча, передайте ему привет и сердечные соболезнования.
Раненому предложили исповедаться и причаститься. Он на всё согласился, спросил у врача, доживет ли до завтрашнего дня, и, получив утвердительный ответ, распорядился привести священника к семи часам утра.
По совершении обряда Пушкин, казалось, обрел еще большую ясность духа. Он позвал Спасского и попросил отыскать кое-какие бумаги, указав, где они находятся. Это были записки, сделанные его рукой.
Затем пригласил Данзаса, приехавшего рано утром справиться о здоровье больного, и попросил подполковника записать некоторые свои долги.
Это занятие так утомило Пушкина, что он даже не пытался отдать другие распоряжения, о которых говорил прежде.
Он вдруг почувствовал страшную слабость, и ему показалось, будто он сейчас умрет. Задыхаясь, он обратился к Спасскому:
– Жену, позовите жену!
Госпожа Пушкина, находившаяся, вероятно, за дверью, сразу же вошла в комнату.
Трудно описать эту скорбную сцену.
Пушкин попросил позвать детей: они еще спали, их разбудили и полусонных привели к отцу. Он долго смотрел на них, каждому положил руку на голову и благословил; затем, почувствовав, что волнение слишком глубоко, и желая сохранить силы для решающего момента, жестом попросил увести их. Когда дети вышли, умирающий спросил у Спасского и Данзаса:
– Кто здесь?
Назвали поэта Жуковского и князя Вяземского.
– Пригласите их, – тихо сказал Пушкин. Он подал руку Жуковскому; тот ощутил, что ладонь ледяная, поднес ее к губам и поцеловал.
Князь Вяземский хотел заговорить, но слова застряли в горле. Он отошел, чтобы скрыть рыдание, но Пушкин позвал его.
– Передайте императору, – тихо промолвил он, – что мне жаль умирать: я был предан ему. Скажите, что я желаю ему долгого, очень долгого царствования, пусть счастлив будет в детях, пусть будет счастлив судьбой России.
Поэт произнес эти слова медленно, слабым голосом, но отчетливо и внятно, потом простился с князем Вяземским.
В этот момент вошел Виельгорский, известный виолончелист, придворный церемониймейстер. Пушкин, молча улыбаясь, протянул ему руку, а рассеянный взор поэта, казалось, уже погрузился в вечность.
И действительно, спустя мгновение он пощупал себе пульс и сказал Спасскому:
– Наступает смерть.
Приблизился Тургенев, дядя знаменитого современного романиста; как и с Виельгорским, Пушкин молча простился с ним, сделав знак рукою, потом произнес с трудом, ни к кому не обращаясь:
– Госпожа Карамзина (вдова историка. – Прим. автора).
Ее здесь не было. За ней послали. Она приехала. Свидание длилось всего минуту, но когда Карамзина хотела удалиться, Пушкин снова позвал ее и сказал:
– Екатерина Алексеевна, перекрестите вашего друга.
Госпожа Карамзина перекрестила раненого, и поэт поцеловал ей руку.
Только что принятая доза опиума и смягчающие компрессы, приложенные к ране, несколько облегчили боль. Он стал кротким, как дитя; ни на что не жалуясь, послушно помогал тем, кто ухаживал за ним, так что могло показаться, будто ему лучше.
В таком состоянии его застал доктор Даль, писатель и врач, о котором мы уже упоминали.
При виде друга, которого он ожидал с прошедшего вечера, Пушкин сделал отчаянное усилие.
– Друг мой, – сказал он, улыбаясь, – ты вовремя пришел, мне очень плохо.
Даль ответил:
– Все мы надеемся на твое выздоровление, почему же один ты отчаиваешься?
Пушкин покачал головой.
– Нет, – сказал он, – земные дела уже не для меня, я умираю. Значит, так надо.
Пульс был жесткий и наполненный, больному приложили пиявки, пульс участился и стал слабее.
Пушкин заметил, что Даль менее удручен, чем другие, он взял его за руку и спросил:
– Даль, здесь кто-нибудь есть?
– Никого, – ответил тот.
– Тогда скажи, я скоро умру?
– Умрешь! О чем ты? Мы надеемся на выздоровление.
Улыбка невыразимой печали скользнула по губам Пушкина.
– Вы надеетесь, – сказал он, – благодарю. Всю ночь 29 января Даль провел подле его ложа, между тем как Жуковский, Вяземский и Виельгорский бодрствовали в соседней комнате. Раненый почти всё время держал Даля за руку, но уже не произносил ни слова, прикасался губами к стакану с холодной водой, отирал льдом свои покрытые потом виски, прикладывал к ране теплые салфетки, которые менял сам, и, несмотря на страшные боли, ни на что не жаловался.
Только один раз в унынии произнес, закинув руки за голову:
– О, как мне всё надоело, сердце мое словно раскалывается, но почему оно не может разбиться совсем?
Он попросил Даля поддержать его и помочь повернуться, положить подушку повыше или пониже, но, не давая времени исполнить всё это, бормотал:
– Ладно, так хорошо, очень хорошо. – И затем: – Оставь, оставь, не нужно, немного только потяни меня за руку!
Как-то он спросил:
– Даль, кто у моей жены?
– Много благородных людей, которые сочувствуют твоим страданиям. Гостиная и передняя полны.
– Благодарю, – отозвался Пушкин, – пойди к жене, скажи, что всё хорошо, ведь она может подумать Бог знает что.
И действительно, многие приходили сами от себя осведомиться о состоянии поэта; были и такие, которых посылали справиться, так что дверь передней, расположенная по соседству с кабинетом Пушкина, всё время хлопала. Этот шум беспокоил поэта. Дверь закрыли и открыли другую, из буфетной, так что в столовую проходили лишь наиболее близкие друзья. Вдруг Пушкин спросил:
– Который теперь час?
– Десять часов вечера, – ответил Даль.
– Боже, сколько времени я должен еще страдать? Ради Бога, скорее бы... скорее! Когда же конец? Скорее... скорее!
Он попытался приподняться, но, обессиленный, упал, обливаясь потом.
Когда раненого одолевала слишком сильная боль или охватывало невыносимое чувство безысходности, он зажимал рот рукой и потихоньку стонал.
– Увы, мой бедный друг, – сказал ему Даль, – надо потерпеть, только не стыдись своей боли, можешь стонать, тогда будет легче.
– Нет, нет, – ответил Пушкин, – жена услышит. Смешно, если эта нелепица, которую называют болью, возобладает над моей волей.
К пяти часам утра боли усилились, возбуждение сменилось предсмертной мукой. Только тогда Арендт сказал определенно:
– Всё кончено, он не проживет и дня. Пульс слабел, руки похолодели, глаза были закрыты, пальцами умирающий медленно и в молчании брал кусочки льда, чтобы приложить ко лбу.
В два часа дня Пушкин открыл глаза и попросил морошки. Морошка – это нечто среднее между нашей ежевикой и садовой малиной. Ему поднесли то, что он просил.
Тогда поэт произнес довольно твердо:
– Попросите, чтобы пришла моя жена, я хочу, чтобы она подала мне это.
Она пришла, опустилась перед умирающим на колени, подала две-три ложки варенья из морошки и прикоснулась лицом к его щеке.
Тогда Пушкин погладил ее по голове и сказал:
– Ну, хорошо, дело идет на лад, всё обойдется, поверь.
Спокойное выражение его лица, твердый голос обманули молодую женщину, она успокоилась и вышла из комнаты.
– Вы идите к нему, – обратилась она к доктору Спасскому, – благодарение Богу, ему стало лучше, он не умрет.
А в то время, когда она это говорила, смерть приближалась.
Узнав, что Пушкину стало легче, к нему вошли наиболее близкие друзья – Жуковский и Виельгорский.
Даль шепнул на ухо Жуковскому:
– Начинается агония.
Однако сознание оставалось ясным. Лишь время от времени поэт впадал в забытье. Вдруг он схватил за руку Даля и сказал:
– Подними же меня повыше, и устремимся ввысь, ввысь!
Было ли то началом бреда? Или устремлением к Богу?
Придя в себя, Пушкин произнес, показывая на книжный шкаф:
– Мне почудилось, что я поднимаюсь вместе с тобой по полкам с книгами всё выше и выше, и у меня закружилась голова.
Некоторое время спустя, не открывая глаз, он стал искать руку Даля и, найдя ее, сказал:
– Ну, пойдем же, ради Бога, пойдем вместе.
Даль, рискуя причинить раненому боль, взял его на руки и приподнял.
Вдруг, словно пробудившись от этого движения, Пушкин открыл глаза, лицо его просияло, и он произнес:
– Ну, вот! Значит, всё кончено, я ухожу, ухожу...
Вслед за тем, упав на подушку, добавил:
– Я едва дышу, задыхаюсь.
То были последние его слова. Движение груди, до тех пор ровное, стало прерывистым, последовал вздох, такой нежный, спокойный, легкий, что никто из присутствующих его не заметил. А ведь это был его последний вздох.
– Ну, что? – спросил Жуковский после минутного молчания.
– Всё кончено, – ответил Даль.
Это произошло 29 января 1837 года, в два часа сорок пять минут. Пушкину еще не исполнилось тридцати восьми лет.
q q q
А вот что последовало за смертью поэта.
Жуковский решил снять маску с лица покойного друга, послали за формовщиком, и маска была снята.
Смерть еще не успела изменить выражение его лица, смиренное и величественное.
Нужно было позаботиться и о покойном, и о его вдове. Княгиня Вяземская и госпожа Загряжская постоянно находились при ней. Другие занялись похоронами.
На следующий день ближайшие друзья Пушкина – Даль, Жуковский, Виельгорский и Тургенев – положили его тело в гроб.
В течение всего времени, пока тело покойного оставалось в квартире, дом был заполнен множеством посетителей. Более десяти тысяч человек приходили отдать последний долг поэту. Отовсюду слышались рыдания: одни потеряли родственника, иные – друга, страна – великого поэта.
Отпевание состоялось первого февраля. Присутствовал весь высший свет Санкт-Петербурга, министры русские и иностранные. После окончания панихиды гроб поместили в склеп, где он должен был находиться до тех пор, пока его не увезут из города.
Третьего февраля в десять часов вечера все собрались вновь на последнюю панихиду. Вслед за тем в полночь при свете луны, которая, казалось, с особой печалью освещала последний путь своего певца, гроб установили на сани, и они тронулись. Один лишь Тургенев сопровождал покойного поэта.
Пушкин не однажды говорил жене, что хочет быть похороненным подле монастыря Успения Пресвятой Богородицы, рядом со своей матерью.
Монастырь этот расположен в Опочецком уезде Псковской губернии, в четырех верстах от села Михайловского. В молодости Пушкин провел здесь несколько светлых, поэтических лет.
Четвертого февраля в девять часов вечера сани с гробом прибыли в Псков, откуда кортеж отправился к месту последнего упокоения. Путь лежал мимо трех одиноких сосен, столь любимых Пушкиным и воспетых им в стихах. В монастырь прибыли пятого февраля в семь часов вечера.
Гроб с телом усопшего установили в кафедральном соборе, где в тот же вечер произошло отпевание.
Ночью для покойника вырыли могилу рядом с могилой его матери, а на следующий день рано утром после малой обедни гроб с телом был опущен в могилу в присутствии Тургенева и крестьян села Михайловского, пришедших отдать последний долг своему барину.
На гроб упали первые комья земли, и особенно печально прозвучало произнесенное священником библейское речение: «Прах ты и в прах возвратишься».
Но, к счастью, когда речь идет о поэте, это смиренное и грустное напутствие относится лишь к телу. У поэта две души: одна возносится в небеса и возвращается к Богу, другая со своими песнями остается на
земле.
Быть может, я слишком долго рассказывал о предсмертных часах моего героя; сведения эти я почерпнул из письма Жуковского к отцу поэта. Могут сказать, что оно интересно лишь родителю, только что потерявшему сына.
Но у поэта не только две души – у него есть и две матери. Первая лежит в могиле и ждет, когда сын соединится с нею, как это произошло с Пушкиным; вторая живет вечно и следит за могилой, это ревностная мать, которой тоже интересно, как умерло ее дитя. Имя этой матери – бессмертная Память в потомстве.

 Отправлено: 25.06.13 13:38. Заголовок: А ещё есть у Дюма не..

А ещё есть у Дюма не очень известный роман "Последний платёж". Завязка его такова:

Граф Монте-Кристо, он же Эдмон Дантес, в сопровождении соотечественника приезжает в Россию. Приключения не заставили себя ждать!
Прямо в кабачке у заставы, услышав его фамилию, к нему подбежал юноша студенческого вида:
- Вы точно Дантес?!
- Да...
Ни слова не говоря, студент врезает собеседнику так, что бедный Монте-Кристо перелетает через стол, и уходит, не удостоив его более даже словом!
Граф порывается догнать его и вызвать на дуэль, но спутник останавливает его порыв:
- Вас приняли за другого! Ваш однофамилец имел несчастье сделать то, что русские никогда не простят - он убил Пушкина!
- А кто такой Пушкин?

И далее разворачивается своеобразный детектив - благодаря самым разным встречам и знакомствам, Дантес постигает, что такое Россия, и что такое для России - Пушкин.

 Отправлено: 09.09.13 03:13. Заголовок: Наталья пишет: А ещ..

Наталья пишет:

цитата:

А ещё есть у Дюма не очень известный роман "Последний платёж". Завязка его такова:

Установлено, что это не роман Дюма, а литературный плагиат. Издан в лихие 90-е, когда все было возможно, и не такие подделки. Тогда самиздат разгулялся.