Форум Удар гардой

Как энты появились в окрестностях Блуа, никто не заметил. Только крестьяне пару дней старались держаться подальше даже от самых маленьких рощ. Да крестились чаще обычного, поглядывая в сторону того или иного леса. А потом… потом у Луары появился новый небольшой приток. Никто не понял, как это произошло. Просто в одно прекрасное утро поместье Бражелон оказалось полностью окруженным разлившейся водой. Холм, на вершине которого стоял дом, превратился в островок, вокруг которого плескалось внезапно возникшее озеро. Лишь два-три шага отделяли парк, прилегавший к дому, от воды. Выход наружу для обитателей Бражелона стал весьма затруднительным. Поэтому они никому не могли рассказать, что они видели и слышали прошедшей ночью. Конечно же, они видели и слышали немало интересного… это и побуждало их затаиться в доме, так что энты, разгуливающие по берегу озера, могли решить, что дом пуст. На самом же деле дом не был пуст…
Соседи не смели приблизиться к озеру и острову Бражелон; каждый ждал, что кто-нибудь другой сделает это первым. Вся округа делала вид, что озеро было здесь всегда, и ничего не произошло, но в сторону озера люди старались не смотреть… Энты прогуливались по берегу уже пару часов, а тишину нарушало лишь пение птиц… Наконец на дороге не показался всадник, галопом скачущий по направлению к озеру и острову Бражелон.
Когда Мордаунт торопливо выехал на берег озера и натянул поводья, энты приветствовали его как доброго знакомого.
- Я рад видеть вас всех и особенно тебя, Древень! – отвечал слегка запыхавшийся от быстрой скачки Мордаунт. – Вижу, всё задуманное вами сделано весьма успешно! Поздравляю вас - и буду вечно вам благодарен всем сердцем! Вы предотвратили немало зла, преградив путь расползанию лихих чар, которые многих опутали зловещими тенётами!
- Я чую тень, скрывающуюся здесь, как будто в хрустальные воды чистой реки бросили какую-то гниль, которая отравляет всё вокруг себя, - тревожно прогудел Древень, - но что это за тень, я разобрать не могу. Как будто там, на острове, скрывается нечто – не живое, но и не мёртвое. Мы, пастыри леса, всегда готовы защищать всё живое, но как быть с нежитью, чьё существование – и не жизнь, и не смерть, и всё же оно существует – потруднее будет. Это порождено людским коварством.
- Я сумел кое-что узнать об этих тайнах! – заверил его Мордаунт. – Сейчас я кое с кем потолкую об этом! Это уже моя задача – освежить память одному моему знакомому.
- Удачи! – покачал головой Древень. – Будь осторожнее, мой юный друг!
Энты отошли в сторонку, к куще тополей, а Мордаунт направил коня к озеру и остановился лишь тогда, когда конь зашёл по колено в воду.
- Граф де Ла Фер! – громко и повелительно крикнул он. – Выходи, граф де Ла Фер!
Ответа долго не было. Наконец растворились ставни на ближайшем окне, но из чёрного проёма никто не выглянул.
- Кто там? – спросили оттуда. – Чего вам надо?
- Не тот ли ты человек, которого в здешних краях называют – Гримо Молчаливый? – отозвался Мордаунт. – Настоящее твоё имя – Грима Гнилоуст, и ты едва ли не немым притворяешься, крайне редко произносишь два-три слова – затем, чтобы скрыть своё настоящее имя! Мне оно известно, как видишь! Мне также известно, что ты считаешься слугой графа де Ла Фер, к которому нанялся сам, и он должен платить тебе жалованье. Но один раз он играл в кости на тебя, как на вещь. Или на раба, купленного на рынке. Чуть-чуть не проиграл. Как крепостного.
- Если я не жалуюсь, - промычали из окна, - то чего же вы хотите?
- Ступай позови своего хозяина, скажи, что Мордаунт прибыл, чтобы говорить с ним!
И вдруг послышался другой голос, низкий и бархатный, очарованье было в самом его звуке. Кто невзначай поддавался этому очарованью, услышанных слов обычно не помнил, а если припоминал, то с восторженным и бессильным трепетом. Помнилась же более всего радость, с какой он внимал мудрым и справедливым речам, звучавшим как музыка, и хотелось как можно скорее и безогляднее соглашаться, причащаться этой мудрости. После неё всякое чужое слово язвило слух, казалось грубым и нелепым; если же её оспаривали, то сердце возгоралось гневом. Иные бывали очарованы, лишь пока голос обращался к ним, а после с усмешкой качали головой, как бы разгадав штукарский трюк. Многим было всё равно, что кому говорится: их покорял самый звук речей. Те же, кому эти речи западали в душу, уносили восторг и сладкий трепет с собой, бархатистый голос слышался им непрестанно – он объяснял, уговаривал, нашёптывал. Равнодушным не оставался никто, и немалое требовалось усилие, чтобы отвергнуть вкрадчивые или повелительные настояния этого мягкого и властного голоса.
- Ну, что случилось? – укоризненно вопросил он. – Непременно нужно меня тревожить? Вот уж поистине покоя нет ни днём, ни ночью! – В укоре была доброта – и горечь незаслуженного оскорбления.
На верхнем этаже, под самой крышей, распахнулась дверь – и на балкон изящной поступью шагнул Атос. Он снисходительно глядел сверху вниз на озеро и всадника, но в его гордой осанке вдруг появилось что-то неестест-венное. Странно выглядела его одежда – её цвет менялся на глазах, стоило Атосу пошевелиться, так что элегантный костюм был совсем непонятного цвета, а иногда казался совсем бесцветным. За спиной Атоса маячила другая фигура, длинная и сухопарая. Это был Гримо – или Грима, как его назвал Мордаунт.
- Господин Мордаунт, вы уже пролили немало крови, и даже перед тем, чтобы поднять руку на своего короля, у вас рука не дрогнула! - величественно изрёк Атос. – Но всё же вы прибыли к моему замку и выразили желание говорить со мной. Означает ли это, что вы пришли с просьбой о том, чтобы заключить мир? Ибо вам может показаться, что вы нанесли мне урон - но вам не выстоять одному против четверых, и лишь к гибели может привести ваш путь! Что ж, я не попомню зла, и готов защитить вас от неминуемой расплаты! Скажу больше: лишь я один в силах вам помочь.
- Да, мы сможем примириться! – откликнулся Мордаунт. – Да, мир настанет – когда разрушатся ваши козни, граф, а сами вы будете болтаться на виселице! Когда вас постигнет участь, уготованная вами для вашей жены, той женщины, защищать которую от любой опасности вы клялись у алтаря! Но настоящим защитником этой женщины стал другой человек – мой отец, и, пока он был жив, моя мать была в безопасности! Когда же он умер, вы узнали о том, что убитая вами женщина спаслась из петли – и чёрная злоба завладела вами! Вы думали, что после того, как вы во главе целой шайки добили женщину, которая один раз выжила после вашей попытки её убить, ни одна живая душа не знает о том, что случилось в Берри? О том, что вы своими руками накинули верёвку на шею женщине, которая верила, будто вы её любите всем сердцем? Ошибаетесь, я это знаю! Вы думаете, я доверюсь вашей лжи, как когда-то доверилась ваша невеста? Опять ошибаетесь! Кровопийца, который не дрогнул, затягивая петлю на шее у той, кто не имела ни малейшей возможности защитить себя, - сам повиснет в петле! Обольщайте и предавайте других, граф; правда, голос ваш прежней власти уже не имеет.
Кусты на берегу зашевелились, словно там прятался кто-то любопытный. Даже Грима вздрогнул, словно неожиданно пробудившись от сладкого сна. Взгляд его заметался между его господином и всадником внизу. Атос схватился за эфес шпаги, но тут же отдёрнул руку.
- Ах, на виселице! – процедил он, и вселял невольную дрожь его дико исказившийся голос. Грима Гнилоуст вздрагивал. Мордаунт и его конь оставались спокойны. – Лучше бы вам позабыть об этом, поскольку я один не сойду в могилу – я и вас захвачу с собой! Одна могила на двоих, а там – то, что страшнее смерти! Уж я-то сумею изобрести для вас достойную кару, и вы ещё удивитесь, сколько всего можно встретить за гробом!
- А вы только и ищете, кого бы захватить с собой в могилу? – крикнул Мордаунт. – Не потому ли это, что ваша могила уже есть? Ваша могила – в Берри, близ замка Ла Фер, вырыта больше двадцати лет назад, и гроб туда опущен, и надгробный камень поставлен, и ваше имя на камне выбито! И заупокойную службу над этой могилой отслужил священник. Только могила – пуста! Ходит по земле живой труп, не живёт и не умирает – потому что умирают и воскресают в мире ином только живые! А нежить только притворяется, будто живёт! Но разве вы не видите, что надо мной не властны ваши чары?! Те особые чары, что зовутся «сладкая речь»?! Мне никогда не были страшны ваши завораживающие речи! Моя мать освободилась от вашей лжи, но всё же «сладкой речью» она была ранена, эта рана мешала ей жить, а потом стала причиной её смерти, лишив её воли к сопротивлению! А на меня этот ваш морок – «сладкая речь» - не действует, не действовал никогда!
- Лишь ты один неуязвим, змеёныш! – Атос бессильно сжимал кулаки. Но он вдруг опомнился, и речь его зазвучала иначе. – Да, лишь ты один! Даже если ты так много узнал - кто поверит тебе, если скажешь кому-либо хоть слово?! Пусть над тобой одним нет моей власти – мне хватит и тех, над кем она есть! Стану ли я печалиться из-за тебя одного?! К тому же - напрасно ты думаешь, будто тебе известны все мои секреты! Ты даже представить не можешь, сколько всего до сих пор остаётся от тебя сокрытым – и сколько тайн я мог бы тебе открыть, если бы ты смирил свою гордыню! Эти тайны многим не по разуму, но ты – ты в силах узнать многое, и ты достаточно смел! Наконец-то я встретил разум, воистину зоркий и проницательный! А сможешь ли ты понять, насколько послужат тебе на пользу мои познания, неведомые обычным людям? – Невероятное и неподражаемое презрение прозвучало в его голосе, когда он упомянул «обычных людей». – Да будут законом для них наши обоюдные решения! Словом, я готов немедля забыть о прежних неурядицах, готов принять тебя, как и должно. Отринем же пустые раздоры, поймём один другого и не будем путать никого в наши дела. Поднимайся, я жду!
Такая сила обольщенья была в этой последней попытке, что Гнилоуст совсем оцепенел, энты начали безнадёжно вздыхать, а солнечный свет потускнел, и блики его, игравшие в волнах озера, застыли. Волшебный голос всё переменил. Даже птичье пение в ближайшей роще смолкло. Но Мордаунт засмеялся, и наваждение рассеялось как дым. Солнце просияло вновь, а птицы запели ещё громче.
- Боюсь, ты меня не поймёшь, а я тебя и так насквозь вижу! – смеясь, выговорил Мордаунт. – Ко мне, противнику английского монарха, ты, называющий себя защитником монархии, обращаешь свои лживые посулы?! Ты припомнил мне убитого короля Карла? Я со своим королём открыто сражался лицом к лицу в чистом поле, я рисковал сам – но я победил! Король остался без войска – таким уж он был полководцем! Но он – не твой король, а ты – не его подданный! Ты – подданный французского короля, вот только своим монархам и монархиням ты служишь так, что эта служба больше всего похожа на попытки всадить нож в спину, после вежливых улыбок и сладких речей в лицо! Двадцать лет назад моя мать честно служила французской короне – а ты предал Францию и монарха, выдав англичанам тайные планы французского командования! Ещё недавно ты пытался спасти английского короля – а французского короля и королеву-мать бросил на произвол судьбы в трудную минуту! Затем участвовал в похищении министра и шантаже королевы – той, единственной во всём мире королевы, с которой тебя связывает присяга, твоей законной монархини! Я-то не нарушал присягу королю – потому что никогда такой присяги не давал! Служба чужому королю, затем шантаж твоей государыни – что это, как не предательство?! Всю вашу шайку приговорили бы к четвертованию – но ты применил «сладкую речь», ты своими чарами навёл такой морок, что никто не понял, что же произошло – никто не понял, кроме тебя! Ты постоянно предавал родную страну в пользу Англии – но даже английского короля ты при этом умудрился предать! В своей последней просьбе за пару минут до смерти король Карл сообщил тебе про крупную сумму денег, которую он спрятал, и его желание было – чтобы эти деньги пошли на благо его сына! Как ты выполнил предсмертную просьбу короля? Никак! Ты ничего не сообщил его сыну, который называет себя наследником английского престола, а сам живёт в Голландии при дворе Оранских на правах бедного родственника! Дальняя родня не даёт ему умереть с голоду! Сколько лет пройдёт прежде, чем ты соизволишь снизойти до короля без королевства и кинешь ему подачку, милостиво кинешь кость обнищавшему королю?! Ты удостоишь его внимания только тогда, когда ему будет грозить голодная смерть?! А просто так ему помочь ты не можешь?! Просто потому, что тебя просил перед смертью его отец?! Просто сообщить сыну человека, смерть которого ты будто бы оплакивал, - сообщить то, что тебе известно, более ничем не утруждая свою драгоценную особу?! Просто обратиться к его матери, живущей в Париже, чтобы она написала сыну – не можешь?! Или ты забудешь про эту просьбу – если изгнанный всеми король случайно не забредёт в эти края?! Пусть подыхает с голоду в той канаве, что подальше от твоего дома! А если он сам доползёт до твоего порога с разнесчастным видом – тогда ты разыграешь величайшего благодетеля?! А ведь эти деньги ему именно сейчас позарез нужны! Решается судьба английского престола! Принц хочет вернуть себе трон – но Кромвель может быть спокоен, ты слишком занят, чтобы помочь принцу, простым письмом уведомить его, что тебе известно нечто, для него очень важное! А затем потратить полчаса и сообщить ему про те деньги! Ты не можешь просто помочь человеку в беде, ты можешь лишь торжественно явить величайшее снисхождение – к тому, чьим сторонником ты себя называешь! Это значит – ты предаёшь одних, других учишь быть предателями! Более ты ни на что не способен! Никогда не был способен! Твоё «честное слово» всегда было лишь ложью - ложью, которую другие превозносили до небес после того, как ты применял «сладкую речь»! Человеку, называющему себя английским королём Карлом Вторым, несказанно повезёт, если он не успеет состариться до того, как ты снизойдёшь до него, продемонстрируешь ему красивую подачу милостыни – возвращение ему того, что ему принадлежит! И он будет вынужден помереть с голоду под забором, либо вылизать до блеска твои ботфорты, ползать, кланяться и восхищаться твоей величайшей милостью к его особе! Не получив же порцию восхищения своей персоной, ты будешь картинно и благозвучно вздыхать над печальной участью человека, которому ты мог бы помочь, не сильно утомившись; ты будешь возмущаться теми, кто обрёк принца на такую судьбу, - но пальцем не пошевелишь, чтобы избавить его от бедствий! Пусть страдает дольше, пусть обнищает до самой последней степени – тем приятнее будет роль благодетеля! Или ты просто не умеешь ничего доводить до конца, никаких дел, начатых тобою, - если тебя не окружают зрители, готовые восхищаться каждым твоим шагом?!
- Ты, убийца своего дяди! – Атос был теперь бледен, как смерть.
- Он отрёкся от меня, и тебе это прекрасно известно! – спокойно отвечал Мордаунт. – Тебе известно, что он всегда оставался для меня чужим. Мой отец был его старшим братом, и это я должен был стать лордом Винтером и унаследовать поместья и одно из самых больших состояний в Англии. Ты всё это знал не хуже меня – и ты умел очень тактично не удивляться, видя, что мой титул носит мой драгоценный дядюшка, и что моё наследство они с королём Карлом поделили! Огорчить моего дядюшку боялся неуместными вопросами?! Ты их не задавал и так благостно улыбался… Не моя вина, что мой дядюшка оружие правильно держать не умел, но на поле сражения всё-таки выехал! Не моя вина, - Мордаунт фыркнул, - что я стреляю из пистолета лучше дядюшки! По этой причине я застрелил его в бою, пока он охал и ахал, меня увидев! – а кто-то из вашей компании в меня стрелял, да не попал! Пистолет надо лучше чистить перед битвой!
- Если бы я и задал некоторые вопросы лорду Винтеру, - гордо вскинул голову Атос, - он бы на них ответил.
- Только ответы бывают разные, - холодно ответил Мордаунт. – Но ты и мой дядюшка были соучастниками преступления за двадцать лет до той битвы, в которой я его прикончил. И ещё тогда, убивая мою мать, вы не задавали друг другу лишних вопросов. Вы все лгали друг другу, потому что вам было что скрывать. У всех были свои грязные секреты – у каждого свои! Мой дядюшка скрывал, насколько ему покоя не даёт состояние моего отца, наследство моей матери и моё. Он соврал, будто мать отравила отца – и никто из вас не спросил, почему же он, родной брат отравленного, не приволок её в суд и не потребовал её казни в центре Лондона. А он сделал бы именно это, если бы сам хотя бы на пять минут поверил, что она – убийца отца! Нет, он знал, что она свою невиновность докажет, поэтому называл её дорогой сестрой. Он спокойно жил с ней в одном доме, ел и пил с ней одну пищу, а за свою жизнь не боялся! А моего отца, своего родного брата, он так любил, что его единственного сына, пятилетнего ребёнка, вышвырнул на улицу, чтобы тот не стал наследником своего отца. Он вполне мог надеяться, что никогда больше не увидит меня живым. Правда, тут он ошибся…
Д'Артаньян лгал, скрывая свой интерес ко многим чужим постелям и ту подлость, которую он сделал женщине, перед ним ни в чём не повинной. Да что там – все его отношения с женщинами состояли из гнусных поступков, лжи и грязи непролазной. Грязное вмешательство в чужие любовные отношения, его не касавшиеся, подложные письма – всё это ему надо было скрыть от всего света, кроме тебя одного, живой труп! А также он жаждал скрыть своё бегство через пол-Парижа в юбке одной любовницы от кинжала другой любовницы! Бежал, чтобы третьей женщине набрехать, как он будто бы её одну всем сердцем любил! Трём женщинам он клялся в любви, всем трём лгал – ну как же ему не скрывать это! Только скрыть всю мерзость нельзя было, не оболгав женщину, перед которой падал на колени, целуя ей руки…
И ты лгал, граф; ты скрывал, что повесил свою жену, но она выжила. И убийца стал обвинителем пострадавшей! Преступник, виновный перед ней, – обвинял её! Вот когда понадобилась «сладкая речь», чтобы взгляд на мир исказить одним, других одурманить, третьим в глаза подкинуть осколки зеркала троллей! Чтобы петь дифирамбы подлости, как достойному делу!
Хотя ты этим всю жизнь занимался… Ты увешан орденами, пожалованными за подлость и за предательство – так ты умел пользоваться «сладкой речью»! И ты, и вся твоя шайка – за вами числится столько нарушений законов, что хватит всем вам на три смертных приговора, а то и на пять! А вас награждают за преступления! Так ты отравлял «сладкой речью» тех, кто встречался на твоём пути!
Вот только сам ты так и остался тем, кем стал больше двадцати лет назад – живым трупом. Нежитью. Ты мёртв. И ненавидишь чужую жизнь, чужую любовь – как только мёртвый умеет ненавидеть чужое счастье.
Гнилоуст мог бледностью посостязаться с Атосом. Но в этот момент его глаза как-то странно блеснули.
- Меня вздумал попрекать один из тех, кто исповедует любовь? - издевательски усмехнулся Атос. – Гибель ждёт тех, кто избирает этот путь! Любовь – это только лотерея, не более! Любовь – это лотерея, в которой теряешь больше, чем выигрываешь! А потом дураки твердят чушь, будто кому-то следует отдавать, а не только брать! Раздавать свои силы направо и налево, тратить свою душу на кого попало! Не собираешься ли ты мне предложить подобную глупость?
- Да мне уже известно, что тебе нет равных в самолюбовании! - пожал плечами Мордаунт. – Каждый миг твоей былой жизни и каждый миг твоего нынешнего загробного существования наполнены именно этим – вниманием, сосредоточенным лишь на себе самом. Любить кого-то – это значит любить другого, не себя. А ты, когда говоришь, что кого-то любишь - восхищаешься собой, влюблённым. А интересоваться другим человеком – это уже трудно для тебя… Лишняя трата сил…
- Должно быть, ты смотрел в палантир, и твоя воля оказалась достаточно сильной, чтобы видеть правду, иначе ты бы не смог столько узнать о событиях, давно минувших! –на миг Атос нахмурился, но тут же его спокойно-ледяное выражение вернулось на его лицо. - Но теперь это уже неважно! Кто тебе поверит?! Кому ты ещё предложишь заглянуть в палантир? Будь любезен, окажи мне такую услугу – ведь тот видящий камень, что спрятан здесь, в Бражелоне, полностью под моим влиянием!
- А тому, кто услышит твою «сладкую речь» в палантире, не поможет и могучая воля? – поинтересовался Мордаунт. – А если найдётся тот, кто будет так же неуязвим, как и я?
- Пока ты один неподвластен! – резко бросил Атос. – Даже если твоей силы хватит, чтобы полностью освободить палантир, смотреть в него сможешь лишь ты сам.
- И всё же «сладкая речь» - самая губительная твоя отрава. Всё искажающая, всё растлевающая. Так было до сих пор. А разве ты уже не понял, что теперь тебе нелегко будет отравлять чужую любовь, питаться чужими жизнями, пожирать чужое восхищение твоей особой? Или надеешься на тех, кто у тебя в полном и беспрекословном подчинении? От сына твоего - былинка осталась. Не сумеет выжить, когда столкнётся с первой же трудностью – ведь выживать почти что некому!
- Будет жить, потому что я так хочу! – самодовольно улыбнулся Атос.
- Значит, не будет у него ни своих трудностей, ни своих радостей? Да и своей жизни не будет – он лишь отголосок чужой судьбы, его судьба у него украдена, и останется для него неизвестной; но в тебе самом не прибавилось ни капли жизни. Ты по-прежнему мёртв. По-прежнему только и смотришь, чью ещё любовь загубить. Ты желал бы запретить сыну любить кого-либо, кроме тебя самого. Но отныне это не в твоей власти!
- Но в моей власти запретить ему видеться с возлюбленной – пока ей не надоест его ждать, и она не выйдет замуж за другого!
- Неужели ты не жаждешь ничего другого, кроме как наслаждаться страданиями женщин? И страданиями тех мужчин, которые умеют верно и бескорыстно любить женщину? Неужели ты шагу не можешь ступить, не питаясь чужим восхищением тобой – восхищением, вызванным «сладкой речью»? - Мордаунт тронул повод, и его конь приблизился к острову на пару шагов. - Ты так боишься освобождения от этой мёртвой жизни?
- Чудеса, да и только! – улыбку Атоса скривило. – Мордаунт пытается быть милосердным ко мне! Мне не нужно ничего, что ты бы мог предложить! Оставь свою жалость при себе! И оставь при себе жалость к тем, кто в моей власти! Ты не сможешь им помочь! Это по-прежнему не в твоих силах! Твои попытки помощи им не нужны! Не говори им о любви!
Гнилоуст вздрагивал при каждом слове.
- Они все теперь навеки боятся полюбить? – спокойно спросил Мордаунт.
Гнилоуст выхватил кинжал. Его глаза дико сверкали. Лезвие было направлено в спину Атоса. Кинжал блеснул под солнечным лучом – и Гнилоуст поспешно его куда-то спрятал. Но мрачный и дикий взгляд его по-прежнему хищно вонзался между лопаток ничего не замечавшему Атосу. Мордаунт удивлённо покачал головой, кинул взгляд на Гнилоуста – тот тут же съёжился и шагнул назад, внутрь дома.
- Кажется, один уже расколдован, - негромко произнёс Мордаунт. – Правда, от него мало что осталось…
- Если так – мне не стоит огорчаться! – злорадно искривил губы Атос. – Грози другим, а я займусь своими делами. – Он повернулся, чтобы уйти в дом.
- Вернись, нежить бесцветная! – повелительно крикнул Мордаунт. Атос подался назад, точно вытащенный наружу; он медленно склонился к балконным перилам, с трудом переводя дыхание. Рука его сжимала выхваченную из ножен шпагу, но сама рука, казалось, истлела до костей. Мертвенная бледность его словно никогда не знала солнечного света и никогда им не была освещена. Солнце ярко сияло в небе, но лучи его словно не достигали Атоса, рассеиваясь вокруг него. Он казался заключённым в прозрачный футляр, сделавший Атоса видимым людям, но защищавшим его незримой преградой от солнечных лучей. Или весело игравшие бликами в воде озера солнечные лучи отшатывались от бледного лица и бесцветного одеяния Атоса… Зато солнце особенно ярко зазолотило волосы Мордаунта…
- Твоя шпага сломана! – негромко, но сурово, произнёс Мордаунт. И шпага Атоса разлетелась на куски.
- Зверёныш! – холодно скрежетнул его новый голос. – Эта шпага была вручена моему деду королём Франциском Первым! В былые времена рыцарей вооружали, а не разоружали... – Он захрипел, осел и отполз от перил. И замер возле двери.
- Ты сам говоришь – в былые времена вооружали рыцарей. А ты разве рыцарь?! В былые времена предателей разоружали точно так же, как и сейчас! – спокойно ответил Мордаунт. – Я вызвал тебя на поединок в доме Кромвеля. Ты не стал драться. Ты побоялся скрестить со мной шпагу, когда была такая возможность. Ты пришёл в дом Кромвеля, чтобы увидеть мой труп, но ты видел, что против меня твои чары бессильны, и я не чувствую вины перед тобой. А ты привык черпать силы – в чужой вине! Пусть даже и вымышленной вине! Ты умел винить непонятно в чём - тех, перед кем ты сам был виновен! Я же не поддался, я винил тебя в моём сиротстве – и тебе отказали силы, ты превратился в жалкого червя! Ты всю жизнь разил ложью и «сладкой речью», а не клинком. Ты не сумел выбрать что-либо одно – битва или попытки примирения. Ты пришёл не затем, чтобы мира искать, но и сразиться со мной в открытую ты побоялся. В очередной раз не сумел довести до конца то, что начал. Ну так теперь оружие тебе не нужно!
Да, тех, кто, в твоей власти, ты всегда заставишь чувствовать себя виновными перед тобой во всех мыслимых и немыслимых грехах – и так ты поддерживаешь своё существование, нежить! Пока ты имеешь эту власть, ты можешь ходить и говорить и подыскивать новые жертвы, живой труп! От моей матери ты ожидал, что она будет обязана всю жизнь пресмыкаться перед тобой – ведь её, бесприданницу, взял в жёны такой вельможа! Вот только она не чувствовала себя пылью под твоими сапогами, не чувствовала себя обязанной тебе всем на свете! Хотя между вами возникла фальшь, мешавшая ей говорить всю правду о себе… В конце концов, ты убил её – за слишком слабое восхищение тобой и полное отсутствие чувства вины из-за того, что ты до неё снизошёл. Теперь твой родной сын живёт в твоём доме на положении подобранного из милости. Ты не зовёшь его сыном, а ему самому не оставил возможности называть тебя отцом. Ты не мог не встать в позу благодетеля, вводящего в свой дом бесприданницу или подкидыша-сироту - который на самом деле и есть твой родной сын! Ты снизошёл до него – но не сумел лишить его способности влюбляться и любить. Так пусть это и будет самой страшной мукой для тебя! Любовь твоего сына – к девушке! Чьим верным рыцарем он будет всю свою жизнь! Никогда не станет женоненавистником!
- Ты… меня не уничтожишь! – проскрипел Атос. – Ты узнал много, но ты знаешь не всё… Неужели ты и вправду думал напугать меня тем, что узнал правду?.. А ему я всё равно не позволю жениться…
- Даже убитых тобой ты считал виновными перед тобой, а сам мнил – будто ты один во всём мире – в белых перчатках! – Мордаунт приподнялся в стременах. Он походил на судью, оглашающего приговор. – Отныне твои перчатки бесцветны! Отныне Белая Длань властна лишь над призраками, способными пугать зазевавшихся прохожих, но не более того!
Атос не поднял взгляда, лишь уронил обломок шпаги и уполз в дом.
Казалось, он даже не заметил предмета, вылетевшего из двери ему навстречу и просвистевшего над самой его головой. Запущенный с немалой силой шар пролетел возле виска Мордаунта, привставшего в стременах, – и в следующий миг Мордаунт успел ухватить шар. Усевшись в седле поудобнее, он внимательно оглядел пойманный шар - большой, чёрный, хрустальный, багровеющий изнутри – затем положил его в седельную суму, развернул коня и вернулся на берег. Неторопливым шагом подъехал к тополиной роще, где на пригорке сидели энты, слышавшие весь разговор.